— Закономерность, — сказал Валаамов. — Мистификатор сам всегда становится в конце концов жертвой мистификации. Эффекты — это еще не вся жизнь, Виктор Викторович.
— Скольжение по поверхности приносит пользу преимущественно в конькобежном спорте, — резюмировал Шишигин.
— Меня ввели в заблуждение, — расхаживая вдоль стола, говорил Протарзанов. — Со всяким может случиться. Не надо делать из рокового стечения обстоятельств трагедию в пяти актах. Я был окружен неискренними людьми! Подумать только, Хватадзе! Фениксов!..
— Я полагаю, — предложил Валаамов, — что говорить о фильме «Красногорское руно» нечего. А режиссеру Протарзанову придется посвятить специальное заседание художественного совета!
— Присоединяюсь, — с достоинством произнес Протарзанов, — и даже требую. Уповаю на справедливость. Мы, ведущие мастера, тоже не чужды самокритики.
И вот, наконец, прозвучали долгожданные слова:
— Переходим к просмотру кусков очерка «Дружная семья». Операторы — Юрий Можаев и Мартын Благуша. Автор сценария — Дормидонт Бомаршов! — Шишигин торопливо направился в просмотровую будку, чтобы заменить вышедшего в зал Благушу.
— Интересно, что они там сняли! — зловеще прозвучал голос Протарзанова.
— Ну, будет буря! — негромко сказал Благуша, пожимая руку Юрия.
И все услышали отчетливый голос Можаева:
— Будет буря? Мы поспорим и поборемся мы с ней!
И в который раз за этот вечер в просмотровом зале погас свет.
Фельетон двадцать девятый. Не проходите мимо!
ИЗ ПИСЬМА МАРТЫНА БЛАГУШИ НАДЕЖДЕ КАЛИНКИНОЙ
«…и вот, наконец, прозвучали роковые слова: «Переходим к просмотру кусков очерка Юрия Можаева и Мартына Благуши «Дружная семья».
Представляешь, Надя, как затрусилось мое мужественное операторское сердце? В этот момент Юра шепчет: «Бесчувственная ты личность! Во мне каждый атом трепещет, а тебе хоть бы что!» Хотел я ему ответить… Но тут меня выручил Костя Шишигин (тот самый, который спалил Фениксова. См. данное письмо стр. 2). Он пробасил из проекционной будки: «Начинаем».
Когда я увидел Тимофея Прохоровича в тени пальм, кактуса и фикуса — как я порадовался, что в зале темно и никто не видит моего лица! Неужели это творение рук моих? И не успел я раскаяться, как во тьме прозвучал голос Протарзанова:
— Вазочки! Пальмочки! Инсценировочка! А ведь разыгрывали из себя голубых ангелочков без страха и упрека!
Но друзья самоотверженно выполняли наши инструкции и продолжали крутить ленту.
Протарзанов пытался хорохориться и в то время, когда Вера в своем экзотическом платье чистила картошку, и во время других кухонных кадров.
— В этом городе нет газа! — кричал он восторженно. — Весь Красногорск стряпает на примусах! Поглядите на эту фифочку! Ей только бального платья не хватает.
Это, Наденька, были самые острые минуты. Справа меня заговорщицки подталкивала в бок Пелагея Терентьевна, слева таранил мои ребра Юркин кулак. А я не мог ответить Можаеву тем же! Во-первых, я всю жизнь страдаю от врожденной вежливости, а во-вторых, мы в разных весовых категориях.
Сколько раз это выручало Юрия!..
Тут Юрий объяснил худсовету, что кадры с пальмами и картошкой снимались строго по бомаршовскому сценарию. И что это — каемся! — инсценировка чистейшей воды.
Тотчас же был прокручен эпизод, где я, жертва протарзановского метода, чищу картошку для Веры. Физиономия у меня, очевидно, была настолько одухотворенной, что весь зал смеялся четыре с половиной минуты. Пелагея Терентьевна пыталась утешить меня тем, что я в жизни якобы выгляжу лучше и умнее. А как тебе кажется, мама права? (Специально для выяснения этого вопроса посылаю тебе свою фотографию. Кстати, Пелагея Терентьевна передаст тебе квитанции Красногорского ломбарда — ты выкупи Юркины и мои часы. Деньги я высылаю переводом.)
Такой же теплый прием получил кусок ленты, где роскошный кабинет Тимофея превращался в обычную рабочую комнату. Сваргунихин и Умудренский в поте лица вытаскивали пальмы и прочую бутафорию. У твоего братца был такой смущенный вид, словно ему вынесли общественное порицание. Пелагея Терентьевна тяжко вздыхала…
— Представляете, — сказал Юрий, — сколько подлогов нам пришлось бы сделать, если б мы продолжали снимать по Бомаршову?
Тогда один из членов худсовета — впрочем, он не заслуживает того, чтобы его описывали, — запаниковал: «А что, мол, будет, если все начнут снимать без сценариев, по-своему? Это, дескать, гибель кино, крах жанра и даже падение нравов…»