И вот когда колонна кожевников, даже не подозревающая того, что она на сто процентов состоит из значкистов ГТО, двинулась на поле, выяснилось, что мостки исчезли.
— Прыгай! — кричал физорг, подбадривая своих питомцев. — Не бойся! Водой холодной закаляйся, если хочешь быть здоров!
Процентов шестьдесят преодолели водный рубеж без особых трудов, процентов десять оказались не на должной высоте и поэтому здорово промокли. Остальные дрогнули и отступили на исходные позиции.
— Нет, — печально сказал предзавкома комбината, — не готовы они к труду и обороне. Ведь канава-то значительно меньше, чем нормы по прыжкам в длину…
— …Они, — повторил третий, — по ехидству замысла чувствую. Недаром тогда слухи ходили, что мостки сняли ребята из нашего общежития.
— Слышите? — показывая на окно комнаты № 15, произнес Никифор Ягодкин. — Помнят еще с прошлого года. И зачем ты, Колька, в таких рубахах ярких ходишь? Тебя всегда за километр определить можно. Если б тебя тогда биллиардист наш догнал — кием бы проткнул!
— Эх, как она на это посмотрит, — вздохнул Калинкин, — что скажет…
— А я своей матери не боюсь, — сказал Никита Малинкин.
— Я не о матери, — сказал Николай. — Я о Ксении Николаевне. Что она обо мне сейчас думает?
Три Н закручинились.
Если многие старые производственники не знали молодого редактора многотиражки близко, то комбинатовская молодежь считала Арзамасцеву своей наставницей. Арзамасцева раньше была начальником учебно-производственного цеха. И сотни нынешних мастеров кожевенного дела получили путевку в жизнь именно из ее рук. Ребят она знала так хорошо, что безошибочно определяла участников любой шалости, совершенной «неизвестными учениками». Так, например, случай с мостками на стадионе для нее не был загадкой. Конечно, это сделали Калинкин, Малинкин и Ягодкин.
— Что-то она обо мне думает? — повторил Николай.
— Ты не ной, — сказал Малинкин, — сам виноват. Она здесь была, тебя искала. Зачем испугался? Она трусов не любит.
— А на комитет не пойдешь, — сказал Никифор, — второй раз трусом будешь.
— Еду, еду, еду к ней… — запели в комнате № 15.
— Хватит! — сказал чечеточник и отбил па, известное среди любителей под названием «последний нонешний денечек». — Мне танцевать не дают, а ты поешь…
— Я вас, артистов, перевоспитаю, — сказал третий, шумовик. — Будете всякие там танцен-манцен в клубе делать. Может, я желаю над собой работать в тишине…
— Ага! — раздался голос вахтера дяди Кости, и он вошел в палисадник. — Обнаружены на месте! Покушение на нарушение! Чего прячетесь? Вот тебе, Калинкин, записка от Ксении Николаевны!
Друзья развернули бумажный фантик:
«Коля! Успокойся! Все знаю, рекомендацию тебе дам я. Не опоздай на комитет. Арзамасцева».
Фельетон двадцать четвертый. Хождение по мухам
Тропинка плела на крутом бедре холма заячьи петли. Внизу, отражая небесную синь, голубела река, и казалось, что по ней идет лед — такими белоснежными были облака, плывущие в небе.
Народный тенор Красовский стал спускаться с обрыва первым. Капитан-китолов Маломедведицын замыкал шествие. В середине шариком катился Поплавок и едва переставлял ноги Умудренский. Его галифе трепетали на ветру, как паруса. И было страшно, как бы ветер не задул сильнее и не сбросил их владельца вниз, в пучину вод.
замурлыкал тенор, забыв о том, что его голос — народное достояние, —
Сначала все шло хорошо. Заветные места оказались свободными от местных конкурентов. Рыба гуляла по дну непугаными табунами. Красовский впал в оптимизм и официально объявил, что идет на побитие рекорда по карасям.
Умудренский же, рыболов поневоле, предпочитал рыбу в копченом, соленом и фаршированном виде. Он сидел, ухватившись за удочку обеими руками, и пожирал глазами поплавок. В глубине души Умудренский был доволен, что ни у кого не клюет. Это уравнивало в правах его, новичка, и опытного удильщика Красовского.
— Лучше пескаря в руки, чем кита в море, — нервно бормотал Маломедведицын, водя удилищем.