С рифмованных строк стихов Муса перешел на другое: ему просто захотелось написать Амине, рассказать о своем настроении, о своих чувствах.
«Я не пишу дневников, не ощущаю в этом потребности, — писал Муса. — Но иногда в жизни бывает так, что мыслям и чувствам становится тесно в сердце и в голове. Тогда хочется что-то писать: не то дневник, не то письмо…
Последний мой отъезд из Казани был самым тяжелым моментом в моей жизни за последние годы. Он оставил тяжелый осадок в сердце. Я долго переживал эти грустные минуты своего отъезда. Я не могу их забыть. Видно, в душе они оставили глубокий след, потому и решил тебе написать.
До этого я два раза расставался с тобой, уезжая на фронт. Но почему-то это последнее расставание было труднее, во сто крат тяжелее… Почему это так, я объяснить не могу…
Я не видел никаких причин для грусти и переживаний. Но вдруг я задумался: а что, если я не увижу больше ни тебя, ни Чулпан?.. Но эти мысли появились лишь на какое-то мгновение в моей голове. Я просто не знал, чем объяснить все, но расставаться мне было так тяжело. Я это особенно почувствовал, когда прощался с Чулпаночкой, с дочерью. Как не хотелось мне уходить от ее кроватки!..
Если даже я не вернусь и Чулпаночка вырастет, она сохранит туманное воспоминание об отце. Ее последний ответ при расставании сохранится на всю ее жизнь. Лишившись отца, она все же с гордостью будет думать, что сама отпустила отца на великую битву. Она сказала: «Можно». И этот ответ четырехлетней девочки означал многое, она отпустила меня, будто бы говоря: «Поезжай, папа!.. Защищай Родину, уничтожай фашистов. Ничего, что я останусь без папы… Ничего, поезжай: так надо!» Вот что прочитал я в ее глазах, когда она сказала: «Можно».
…Когда я думаю о Чулпаночке, мне становится так тяжело. Я не боюсь смерти. Это не пустая фраза, когда мы говорим, что презираем смерть. Это действительно так. Я не допускаю мысли, что в минуту опасности стану думать со страхом о смерти. Чувство патриотизма, сознание общественного долга господствует над чувством страха. Когда появляется мысль о смерти, то думаешь так: ведь за пределами нашей жизни есть еще другая жизнь, не та «жизнь на том свете», которую обещают попы и муллы. Но есть жизнь после смерти — в сознании, в памяти народа. Если я при жизни делал что-то важное и бессмертное, то этим я заслужил долгую жизнь — жизнь после смерти. Тогда обо мне будут говорить, писать, печатать портреты, чего доброго — воздвигнут памятник! Если всего этого человек заслужил, то чего же бояться смерти! Цель-то жизни в том и заключается — жить так, чтобы и после смерти не умирать.
Но если мы не боимся смерти, это не значит, что мы не хотим жить… Совсем не так! Мы очень любим жизнь, хотим жить и поэтому презираем смерть! А если эта смерть так нужна в войне за Родину, то зачем бояться, что я рано погибну… Эта гибель уже есть бессмертие. Если вот так рассуждать, смерть совсем не страшна. Но мы не только так рассуждаем, но так и чувствуем, ощущаем. Это вошло в наш характер, в нашу кровь.
Но бывают мгновения, когда я думаю о Чулпа-ночке и представляю ее без отца… Все муки, страдания может выдержать моя душа, но она никогда не смирится с тем, что вечером 8 января 1942 года, провожая отца, Чулпан видела его, быть может, в последний раз… Вся душа моя протестует против этого — так сильна моя любовь к Чулпан. Эта любовь сильнее всех смертей.
Такая уж у меня натура: в суровый час Отечественной войны настрочил тебе целую брошюру сентиментальных словоизлияний о личных чувствах замечтавшейся своей души. Видно, времени было много! Но я не осуждаю себя за это. Только сердце, полное чувств, способно творить большие дела. Вот буду скоро на фронте, и ты увидишь, что эта замечтавшаяся сентиментальная душа покажет, на что она способна… Ну, до свидания, милая! До победы!..»
Муса дописал письмо, достал из планшета конверт, надписал свой казанский адрес и положил письмо снова в планшет — когда приедет в часть, отнесет его на полевую почту.
А поезд шел, пробираясь среди заснеженных перелесков. Стало смеркаться, кто-то зашторил окно и зажег огарок свечи. Поезд приближался к Малой Вишере. Муса ехал в распоряжение политуправления Волховского фронта. Это было ранней весной, а в начале апреля Джалиль получил назначение в редакцию газеты 2-ой Ударной армии, которая стояла в болотистых лесах севернее реки Волхов.
От Малой Вишеры до редакции, расположившейся в недавно освобожденной, почти сгоревшей дотла деревне Огорели, надо было ехать еще около сотни километров. Ехали на редакционном грузовичке под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом — армия находилась уже в полуокружении.