— Я наверх, не возражаете? — почтительно спросил он и оккупировал козырную позицию — одну из багажных полок, где можно было разлечься во весь рост.
Следом купе атаковала шустрая молодежь. Двое вокзальных мальчишек, промышлявших тем, что занимали хорошие места, а потом уступали их за мзду, пристроились — один, белобрысый, у окна напротив китайского свертка, другой, рыжий, на второй багажной полке. Внизу можно было усесться еще троим. Рядом с белобрысым шлепнулась девка, чуть не по нос замотанная в багряный платок. От нее совсем чуть-чуть отстал стройный запыхавшийся юноша в гимназической шинели и фуражке.
— Оп-ля, села! — радостно крикнула девка. — Не сойду — хоть режьте!
Гимназист сказал:
— Vene, vidi, vici. Уф.
Последнее, восьмое место, подле азиата, досталось юркому попику, прошмыгнувшему под рукой у какого-то растяпы.
— Эй, батюшка, нехорошо, — сказал растяпа. — Я перед вами был!
Святой отец назидательно молвил, разматывая шарф крупной домашней вязки и вытягивая из него серебряный наперсный крест:
— Так и в Евангелии сказано, сын мой: «Мнози же будут перви последнии и последни первии». Нам ли, грешным, на то роптать? Хочешь, благословлю тебя троекратно трехсвятным благословением? Ну и зря.
И заерзал, устраиваясь так основательно, что сразу стало понятно: этого тоже хоть режь — не сойдет.
Купе наполнилось, однако рассадка была еще не окончательной.
— А вот кому место лежачее, богатое? А вот кому место самолучшее у окошка? — заорали мальчишки.
— Почем? — спросил обойденный попом растяпа. Услышав цену — сто рублей, — плюнул и отошел.
Место у окна выкупила щекастая баба в дубленой куртке — сторговала за семьдесят керенок и вареное яйцо. Малолетний барыга сунул добычу в шапку, исчез.
А второму, рыжему, не повезло. Какой-то бритый гражданин, в короткой бекеше и кубанке, вместо того чтоб заплатить, молча взял паренька за шиворот да выкинул за дверь.
— Ты что, контра?! — взвизгнул малолеток. — Я те перо воткну!
Но бритый нехорошо шелкнул языком и ощерил зубы, сверкнув золотой фиксой. Мальчишку сдуло.
Так в «синем» сформировалась поездная аристократия, заселившаяся в единственное купе. Кое-как, на полу и по стеночкам, разместились в основной части вагона прочие пассажиры. Без звонков, без объявлений, по-революционному, паровоз дернул, вагоны заволновались, застукались, состав поехал.
Ту-тууу! — загудели мутные мартовские сумерки.
— Береги Господь проезжающих и странствующих, — нараспев протянул священник. — Да будет нам в конце пути лучше, нежели в начале, а иначе зачем и ехать?
— Это да, — согласился гражданин с фиксой, ловко запрыгивая на верхнюю полку. — Дрянь город. Провалиться б ему — не жалко.
— Что вы такое говорите. У меня в Самаре дом, родня, — укорила баба, но мирно, без злобы.
Все были очень довольны, что так удачно устроились.
Заглянул кондуктор — оказывается, в поездах еще бывали кондукторы.
— Остальным не предлагаю, — небрежно кивнул он на вагон, — а вам, если желаете, могу выдать керосин. Восемьдесят рубликов склянка. До самой Москвы свету хватит, если зря не жечь.
Электричества, само собой, в поезде не было, да и от ламп остались одни черные дырки, но с потолка свисал керосиновый фонарь, пока не зажженный.
Цена была безумная, но ехать в потемках не хотелось, пассажиры уже и теперь едва видели друг друга.
— Скинем по десяти с носа? — сказала баба и пояснила китайцу: — Вы на двух местах сидите, с вас выйдет двадцать.
Тот поклонился, не споря, но возникли осложнения с другими обитателями купе.
— У меня денег совсем нет, — вздохнул гимназист. — И вообще спать можно в темноте, даже лучше.
Отказалась и девка:
— А мне на первой станции слезать, я с-под Безенчука. Чего это я буду за Москву платить?
Поп прочитал стих:
