Как-то не утерпел‚ встал перед зеркалом‚ поставил рядом портрет Мордехая‚ взял ножницы... Тут вышел из зеркала серый человек со смытым лицом‚ сказал сурово:
– Ой‚ Фишкин! С огнем‚ Фишкин‚ играешь.
И ушел сквозь стену.
Одно осталось в утешение: позабытый постамент на Страстном. Куда тоже лезут самозванцы‚ которых надо спихивать. Вчера‚ например‚ лез Ефремыч. За ним – вылитый Виссарионыч. Фишкин наступил им на пальцы‚ когда они карабкались на постамент‚ и с воем они уползли в кусты.
– Виссарионыч‚ – позвал Фишкин с постамента‚ – ты где?
– Я тут‚ дарагой‚ – из кустов откликнулся Виссарионыч.
– Выходи давай.
– Нэт! Вы всэ хатели меня убить‚ всэ...
Скисла немощная батарейка.
Застучало во мраке: железом по камню.
Сидел на корточках крохотный еврей Фишкин‚ принудительная пародия на графа Толстого‚ выбивал букву на мраморе. И размечено было четко‚ процарапано тонко‚ предварительной наметкой: "ФИШКИНУ – ОСВОБОДИТЕЛЮ".
– Где старик? – оскалился спортсмен. – Где? Сбежал‚ твою растак!
И прыгнул с места во мрак...
4
... а по переулку...
... по переулку вбок от бульвара...
... по переулку – коленом от бульвара‚ от вывихнутых теней на скамейках и страхов грядущих лет убегал в обжитое прошлое‚ где чехлы на стульях‚ салфеточки на комодах‚ свечи на фортепьяно‚ упитанный старичок в майке-сеточке‚ в черных трусах до колен‚ пухлоплечий и узкогрудый‚ в щедром пушке седоватых волос.
Убегал старичок вприпрыжку‚ расшалившимся ребенком-баловником‚ а под ногами уже не асфальт‚ но брусчатка‚ и фонари потусклее да пореже‚ и шелковых абажуров розовая идиллия за тюлем окон‚ поленницы дров‚ запашок самоварного угля‚ топот торопливых копыт за углом‚ – или это стук крови в висках?..
Убегал вчерашний старик в переулок прошлого‚ прятался от погони в собственном настоящем‚ затихал за углом натужно веселый город‚ отваливалось слоями наносное‚ завтрашнее‚ и вставал в конце переулка‚ углом со двора‚ до кирпичика знакомый дом‚ где привязывают пространства‚ подъезд на две створки‚ куда нет ему входа‚ клумба с блеклыми флоксами..‚ но мрачные окна осветились жутковато изнутри‚ и полыхнуло пламя‚ будто плеснули керосином‚ лопнуло со звоном первое стекло‚ скорчилось‚ обугливаясь‚ замордованное пространство‚ его зачарованный край… и темная фигура отпахнула наверху створки окна‚ вылезла неуклюже на подоконник‚ оглянулась напоследок и с жалобным писком – большой ночной птицей – шагнула из огня на асфальт.
Он долго летел к земле: времени достало на всё.
Разглядеть себя‚ жалкого‚ бегущего: сверху вниз.
Распознать себя‚ гордого‚ парящего: снизу вверх.
И оскорбиться. И возгордиться. И соединить невозможное.
Он упал на мягкую‚ многожды перекопанную клумбу‚ как в самого себя‚ и остался лежать на спине‚ тихий и задумчивый. Цветы пахли тонко и дразняще. Зудел потревоженный шмель. И травинка услужливо склонилась к лицу‚ чтобы он мог ее – при желании – пожевать в раздумии.
– Это рай? – спросил себя‚ не открывая глаз. – Странно‚ но это рай.
Грохнуло. Охнуло. Просыпалось звонко. Затрещало и зафыркало непотребно. Загудело перекаленной печной трубой. Опахнуло неистовым жаром.
– Это ад‚ – ответил. – Всё правильно: это ад.
Что-то большое и грузное рухнуло рядом‚ задышало бурно‚ остропахнуще‚ в самое лицо‚ и посапывало‚ почмокивало‚ обнюхивало возбужденно. Оставалось только открыть глаза и примириться с неизбежным‚ которое всегда заманчиво.
Он открыл глаза и увидел огонь.
Много огня‚ близкого и разнообразного.
Жесткими кинжальными струями. Пляшущими озорниками-паяцами. Неистовыми спиралями с жадными змеиными язычками. Рыжими‚ багровыми‚ лихорадочно трепетными с черной окантовкой по краям.
– Это ад. Да‚ это ад. Боже ж ты мой‚ наконец-то конец!
Сбоку‚ освещенное пламенем‚ сунулось к нему угольное‚ поттом лоснящееся лицо. Дикая шапка курчавых волос‚ мерцающие огнем гигантские белки глаз‚ вывернутые мясистые губы‚ сплюснутый нос с крыльями ноздрей‚ черные кисти рук.
– Гараб-тараб! – сказал чернорукий горлом‚ вскриком‚ клекотом. – Сарабана!
– Да‚ – согласился смиренно‚ – сарабана. Именно это. Сарабана‚ и ничто иное. Я заслужил.
Чернорукий повращал огромными зрачками‚ озираясь вокруг‚ и он понял‚ что дьявол ищет помощников‚ чтобы утащить его в этот самый гараб-тараб‚ с гиканьем‚ улюлюканьем бросить в разверстую сарабану‚ на вечные адские муки. Сарабана – именно так. Сарабана – наказанием за прошлую жизнь.
– Киюк! – призывно кликнул чернорукий. – Гараб-тараб!
– Сюда‚ – позвал он за компанию. – Кто-нибудь!
Трещало пламя‚ оглушительно лопались пузыри на сковородах‚ выли души сиренами пожарных машин‚ и удушливый дым стлался уже по земле.
– Я понимаю‚ – сказал‚ – все заняты. Ничего‚ я подожду. Впереди вечные муки: минутой раньше‚ минутой позже‚ какая разница?
Пробежал мимо огромный‚ серокожий и медноголовый‚ весь в несминаемых складках‚ с плоским‚ бесконечным хвостом‚ и хвост вдруг надулся‚ напрягся непомерно в частой‚ лихорадочной дрожи.
Чернорукий снова закликал‚ тревожно и гортанно‚ в темноту‚ в отблески‚ в дым‚ вой и грохот:
– Киюк! Киюк!
– Странно‚ – сказал он. – Глядя на вас‚ можно подумать‚ что я первый. Вы же привыкли к грешникам‚ не могли не привыкнуть.
Ему нравилось лежать. Нравилось говорить. Было удобно‚ покойно‚ раздумчиво. Ушел внутренний зуд‚ заглох мотор спешки. Неприятности остались там‚ позади‚ откуда он шагнул в освобождение. Веером через огонь рассыпалась вода‚ слезой легла на лицо. Слизнул – было вкусно.
– Киюк-киюк! – кричал чернорукий. – Гаштала-гаштала!
– Пожалуйста‚ – попросил он по всегдашней своей деликатности‚ – хотите‚ я сам пойду? В печь‚ в котел‚ в расплавленный свинец: я пойду‚ мне не трудно.
Он приподнял было голову‚ затем плечи‚ но чернорукий навалился грудью‚ прижал к земле‚ лопотал быстро и отчаянно‚ предупреждая и умоляя‚ поблескивая розовыми белками глаз‚ в которых яростью плясал огонь.
– Ну‚ хорошо‚ – смирился с охотой. – Я понимаю‚ у вас свои правила. А пока мы могли бы поговорить. Ведь мы можем поговорить‚ не правда ли? Это не запрещено? Неизвестно‚ представится ли еще случай.
Чернорукий кликнул в последний раз‚ сел рядом‚ вонзил подбородок в колени.
– Давно бы так‚ – радостно сказал он. – Теперь вы похожи на дьявола в оперном исполнении. Теперь мне привычно.
– Парамак‚ – сказал тот устало и чуть брезгливо. – Зутак‚ твою мать.
– Конечно‚ – подхватил с готовностью. – Вы замучились с нами‚ я вижу‚ вы замучились! Демография проклятая: не засидишься. Я думаю‚ в аду работа потруднее. Наказывать всегда утомительнее‚ чем поощрять. Вы со мной согласны?
Тот возбудился сверх меры‚ закинул голову кверху‚ прокричал длинно и горячо на одном дыхании‚ вздел к небесам руки в горестном изумлении. Интересно‚ подумал он‚ а дьяволы к кому взывают в минуты отчаяния? Неужто и они к Господу Богу? И это его утешило.
– Не переживайте‚ – сказал. – Нам не привыкать к потерям. Вся наша жизнь – кладбище неиспользованных возможностей. Помню хорошо‚ как умер во мне изобретатель детских игрушек‚ веселый малый‚ шутник и проказник: он умер первым. Как я тогда горевал! Потом умер машинист паровоза: пронзительный взгляд‚ замасленная спецовка‚ глаза‚ воспаленные от ветра. Его я оплакивал месяц. Потом краснодеревщик: руки в скорлупках лака. Сельский учитель: очки на тесемочке. Дегустатор вин: жуир и красавец. Собиратель старинных рукописей: мудрый и дотошный. Кто остался теперь? Страшно взглянуть. Просыпаюсь однажды‚ а на луну не хочется.