Только почти сорок лет спустя я решилась сделать попытку. Решилась, заранее зная, что многое ушло невозвратимо. Большая часть неопубликованного литературного наследства Ивана Карповича Воронова погибла в 1942 году, во время бомбежек и фашистского вторжения в Воронеж. Сгорели все его записные книжки, много неоконченных рукописей, черновые наброски, груды писем...
Уцелело, к счастью, то, что ему самому было особенно дорого. В тридцатые годы жена Надежда Федоровна передала в архив А. М. Горького подлинники двух писем Алексея Максимовича Ивану Воронову и в Центральный государственный архив литературы и искусства — тетради стихов, несколько статей, десятка три-четыре писем по вопросам педагогики и статистики.
Сокровищница Ленинской библиотеки хранит опубликованное в сборниках, газетах, журналах и изданное отдельными книгами.
Да как островки стоят, одни уже престарелые, другие на пороге старости, родные и близкие дяди Вани, спутники его жизни, товарищи по работе, люди, знавшие его, люди, его любившие.
Иду к ним.
Иду в архивы, библиотеки, поднимаю свидетельства современников.
На протяжении моей собственной жизни жизнь Ивана Карповича раскрывалась передо мной как бы концентрическими кругами. Даже приступив к этому повествованию, я вначале опиралась главным образом на воспоминания детства и личные впечатления. Постепенно круг свидетельств ширился. Открыто целеустремленные мои расспросы рождали желанный отклик: доверительные рассказы близких дяде Ване людей, их письма, воспоминания бывших сослуживцев и учеников. Я разыскала и прочитала много неизвестных мне ранее работ Ивана Карповича. Напала на след интереснейших документов.
Ну могла ли я предполагать, что в 1942 году, когда в пылающем как факел Воронеже гибло столько ценностей, кто-то случайно или сознательно успел эвакуировать в тыл сундуки с архивом... жандармского управления времен первой русской революции!
Еще и сейчас не полностью разобраны эти груды порыжевших папок, полуистлевших бумаг. Их продолжают расшифровывать, систематизировать. Но среди того, к чему уже открыт доступ историкам, журналистам, писателям, — материалы департамента полиции: секретные донесения, распоряжения о дознаниях, дела о находящихся под негласным, гласным и особым надзором полиции, о содержащихся под стражей, о представленных к административной высылке за пределы губернии. Есть здесь и документы, относящиеся к личности и судьбе помощника заведующего статистическим отделом Воронежской земской управы «мещанина Ивана Карпова Воронова».
Я ни разу не спросила самого дядю Ваню о тюрьме. Должно быть, удержал меня бабушкин запрет, загипнотизировал ее страх. Только читая впервые в 1934 году автобиографический очерк Ивана Карповича «Решетка», словно бы услышала его негромкий голос:
«Я не входил ни в одну партию; но движение меня как следует захватило, я не скрывал своего образа мыслей и революционных симпатий и не ограничивался только этим. Для представителя социальных низов, каким я именно был, это было вполне естественно, хотя, может быть, и не совсем достаточно. Мне не хватало организованности. Большая близорукость и неуверенность в себе жестоко укорачивали радиус моей активности физически и социально. Я был и оставался одиночкой».
Видимо, в какие-то моменты душевного одиночества у дяди Вани и возникали иллюзии, что от общественных противоречий можно бежать в мир простой, не тронутой «цивилизацией» жизни, в царство природы. Эти его утопические мечты нашли свое выражение в стихах, которые я знала с детства. Их любила декламировать мама: