Автобиографический очерк Ивана Карповича невелик, всего двадцать страниц на машинке, и охватывает совсем небольшой период его жизни. Это несколько воспоминаний о публичных выступлениях, о столкновении с председателем губземуправы, о моменте ареста и первом месяце тюрьмы. Дальше несколько строчек — раздумья о детстве, когда нравилось складно подбирать рифмы, о далеком детстве, «которым, может быть, подсказана нам вся жизнь»...
На этом очерк обрывается. Жаль. Многое еще мог бы поведать нам Воронов. Память Надежды Федоровны сохранила несколько его рассказов о дальнейшем пребывании в тюрьме. Эти страницы уже лишены первоначального, с оттенком легкой иронии, отношения Ивана Карповича к происходящему. Они поистине трагичны.
Он рассказывал, как будоражили арестованных доходившие с воли слухи о разгуле реакции. Все в более решительной форме выражали свой протест заключенные.
Однажды в тюрьму по какому-то поводу прибыла весьма влиятельная чиновная особа. И вот как приняли здесь этого вельможу, привыкшего одним взглядом своим внушать низкопоклонство:
С каждым днем протест делается все более активным. Заключенные перестукиваются, они находят самые хитроумные способы общаться друг с другом, предавать за стены тюрьмы сведения о себе и получать вести из внешнего мира. Они потрясены кровавыми событиями, происходящими в городе и в стране. Они договариваются заявить об этом громогласно.
Но и на эту кровавую полицейскую меру заключенные отвечают еще большим сплочением и своей последней, крайней контрмерой.
Эти стихи Ивана Воронова нигде не публиковались, хранятся в архиве.
Есть у Ивана Карповича стихи о приговоренном к смерти, об убитой в тюрьме девушке, о расстрелянных, об ожидании казни, о казненном юноше, который был светел и чист, как ребенок.
Но трагический тюремный цикл венчают строки, полные неколебимой веры в торжество свободы и правды:
Увы, день великих перемен был совсем не так близок, как мечтал поэт. До Великого Октября оставалось больше десятилетия.
За тюремной решеткой Воронов провел несколько месяцев. Сам он пишет о переполненной камере; бабушка всегда подчеркивала, что это была камера предварительного заключения, утверждая этим якобы ошибочность повода для ареста сына. А мама моя почему-то была убеждена, что Ваня сидел в одиночке. И нам так говорила. Откуда взялась у нее эта уверенность? Может, в самом деле на какой-то срок он был изолирован и сестра об этом знала, но от матери скрыли, чтобы не волновать ее еще больше. А может, это была лишь мамина догадка, опирающаяся на что-то недосказанное в его стихах.