Я рада, что она развеселилась. Спрашиваю:
— Что же там такое забавное?
— Ох, Оля, это, положим, из другой оперы... Прихожу раз в статуправление, и вдруг выскакивают из его кабинета два молодых сотрудника, красные, взъерошенные, будто их за вихры оттрепали. И прямо ко мне (меня там хорошо знали, я ведь брала на дом статистическую работу):
«Надежда Федоровна! Не позволяйте Ивану Карповичу кричать».
Стою, ушам своим не верю:
«Он? Кричал? Не может быть! Такой деликатный человек».
«Кричал, Надежда Федоровна!»
«И ногами топал!»
Не жалуются, а вроде даже за него испуганы.
Открываю дверь в кабинет. Иван Карпович, тоже весь пунцовый, буквально бегает из угла в угол в сильном гневе. Стою молча, жду. Посновал еще вперед-назад, говорит уже с горькой, усталой безнадежностью:
«Представляешь, цифры в сводке округлили. Объясняю им: «Статистика не художественная литература и не живопись. У слов есть синонимы, у красок — оттенки. А язык цифр должен быть точным. Абсолютно точным!» А они усмехаются, небось думают: «Одна десятая — такой пустяк...» Тут я вспылил: «Тупицы, кретины!»
«И ногами топал?»
«Что ты? Неужели топал? А впрочем... Фу, как неловко».
Надежда Федоровна совершенно уверена, что «довести» дядю Ваню могли только небрежные, безответственные работники.
— А почему же с бабушкой?
— Тут иное, — размышляет она. — Что-то вроде магнитного притяжения и отталкивания. Великая материнская любовь, любовь сына к матери и... несовместимость идейных устремлений, взглядов, характеров. Кажется, у них всю жизнь были сложные отношения.
«Да, действительно сложные», — думаю я.
Память подсказывает.
В годы моего детства, совпавшие с периодом трудной, мятежной жизни дяди Вани, бабушке после резких стычек с ним очень хотелось сгладить у нас, детей, впечатление от ссоры, не допустить, чтобы мы судили ее сына слишком строго.
И она принималась рассказывать: «Ведь он, Ваня, меня на руках носил. Не просто так говорю, для красного слова. Святая правда! Учительствовал за сорок верст от города, а каждую субботу в любую погоду, в дождь, в грязь, в мороз, идет домой повидаться. Получит жалованье, принесет с такой радостью: «Возьми! Одевай сестер, обувай братьев, давай всем образование». — «А как же ты?» — «Мне в деревне мало надо. И огород посажен». Подхватит меня на руки, носит по саду, как ребенка: «Милая моя, дорогая, золотая мамочка...»
Бабушка смотрит испытующе: «Не верите? Соседок спросите, они еще живые». И закончит, приуныв: «А после той беды он совсем другой стал».
Тюрьма, ссылка. Бабушка даже слова эти боится упоминать.
Мы верим бабушке. Но мы неспособны осознать, как жизнь может изломать человека. И недоумеваем: «Дядя Ваня хороший. Почему же он бывает такой плохой?»
Правда, то же самое мы могли помыслить и о бабушке. Но не смели. Дядя Ваня был всего лишь наш кумир. А бабушка — верховная власть, родоначальница!
Шло время. По-разному было у дяди Вани с матерью. В девятнадцатом, когда разошелся с Лией и она поселилась с детьми во флигельке, тут же во дворе, он перебрался из дома на квартиру. Но большущий, набитый книгами и рукописями шкаф оставил.
Придет, бывало, чмокнет на ходу мать в щеку (это он всегда делал, будем справедливы) и зароется в свои статистические архивы. Часами сидит, что-то выбирает, выписывает. Ни о чем не спросит, ничего о себе не скажет.
Моя младшая сестра Наташа — тогда уже, кроме меня и Коли, жили у бабушки Алеша с Наташей, учились в средней школе, — так вот, добрая девочка Наташа обижалась за бабушку. Говорила мне: «Он не мать навещает, а свой книжный шкаф!»
Бабушка прятала горечь в душе, от нас скрывала. А может, себя втайне винила, что он опять одинок... Если так — винила напрасно. В конечном счете двое сами решают, быть им вместе или врозь. Видимо, что-то сломалось между ними, что уже нельзя было восстановить.
...Еще один кадр. Начало тридцатых годов. Нелегкая пора для страны. Неокрепшие колхозы настигла засуха. В городах пришлось ввести карточную систему.
Но в доме на площади Детей не унывают. Для мальчиков Андрюши и Юры «картошка объеденье» не просто слова любимой пионерской песни, но и вправду так. А родители еще с дней юности знают, что «не хлебом единым...». И звучит в доме песня, льется музыка, звенит смех.
Теперь часто сюда приходит бабушка. Всегда с гостинцем. То несет маленькую баночку меда, то хоть пузырек подсолнечного масла. Непременно скажет: «Тебе, Ваня. Ты много работаешь». Он усмехнется по-доброму: «Спасибо, мамочка». (После разделит на всех.)
Бабушка сидит просветленная: «Какие вы веселые, дружные. Я у вас отдыхаю». Ей уже далеко за семьдесят. Живет с Настей, мучит ее старческими капризами, обидами, прихотями. А с сына глаз не сводит. И он ничего, не ершится. Понимает, нельзя лишать, может быть, последних радостей седовласое дитя.