Вспоминая эти не такие уж давние события, я, естественно, считала, что участники великого перелома в деревне были бойцами переднего края, а люди, сидевшие в аппарате, — тыловиками.
Ошибка моя заключалась вот в чем.
Я мысленно говорила дяде Ване: «Ты там не был. Ты не видел». И думала, что поэтому его знание ограниченно.
А было как раз наоборот. Он знал не меньше, а больше многих из нас, самозабвенно насаждавших и по своей же вине или беде терявших младенчески слабые колхозы.
Нам, как тогда называли — уполномоченным обкома, райкома, открывались отдельные факты, явления, события. Обобщать их способны были только выдающиеся умы, дальновидные политики. Руководители. Они и делали это иногда, впрочем все же с запозданием.
Статистика должна была помогать воспроизвести из разрозненных фактов целостную картину.
Иван Карпович видел положение в деревне своим внутренним зрением. Это видение дали ему цифры.
Он мужественно сообщил о сокращении посевных площадей, об уменьшении рабочего скота, о падении урожая. Сообщил свойственным ему точным языком цифр.
И... пострадал.
Цифры, указанные в сводках статистического управления, не устроили некоторых областных начальников, ослепленных победным шествием сплошной коллективизации. Воронова обвинили в очернительстве. Его сняли с работы. Уволили...
В эти тяжкие дни единственной его моральной опорой была Надежда Федоровна. От всех родных обрушившуюся беду она скрывала. Если бы узнал кто, паче всего мать или сестра Настя, да пришли бы с сочувствием, — это переполнило бы чашу. Ей казалось, что вот в таком состоянии и накладывают на себя руки.
Иван Карпович впадал то в ярость, то в беспросветное отчаяние: «Возможно ли такое? Тому, для кого статистика была смыслом всей жизни, не доверяют!.. Мне дали отставку...»
Много, много времени спустя Надежда Федоровна рассказала мне, как уговаривала его: «Будь же философом. Вспомни, что сказал в свой черный час Ломоносов. И с каким достоинством: «Меня нельзя отставить от академии. Можно академию отставить от меня».
Иван Карпович мрачно молчал. Тогда шепнула спроста, не подумавши: «Не горюй, Иванушка. Еще в старину говорили: бог правду видит...» — и осеклась, вспомнила покорную безнадежность конечных слов. А он вдруг расхохотался: «Вот, вот! Это в самый раз».
Экономиста-статистика Воронова знал лично и очень ценил Иосиф Михайлович Варейкис, первый секретарь обкома партии ЦЧО, человек большого государственного ума и кристальной партийной совести, не боявшийся смотреть правде в глаза.
Он-то, Варейкис, знал цену «головокружения от успехов». Он понимал, что и сам отдал дань гигантомании, когда без прочной материальной базы, без надежной подготовки людей создавались огромные колхозы, и забеганию вперед, когда на общий двор сгоняли кур, уток, чуть ли не воробьев из-под единоличных крыш, и даже... завышению процента кулаков: ведь были же случаи, когда раскулачивали крестьянина, у которого на поверку оказывалось всего тягловой силы — он сам да баба.
Расплатой за такие просчеты был развал колхозов и все, о чем бесстрастным языком цифр поведало статуправление.
Варейкис видел ошибки и умел их исправлять. Был изменен стиль работы в деревне, постепенно восстанавливалась попранная сгоряча справедливость.
...Когда Варейкису стало известно об увольнении Воронова, он раздраженно воскликнул:
— Какое головотяпство! Виноваты кругом сами, а сваливаем на статистику. Будем работать умней — и сводки станут приятней.
Все вздорные обвинения ссыпались с Ивана Карповича, как шелуха.
Нельзя было отставить Воронова от статистики. Невозможно!
«ТЫ ВИДЕЛА БЕРНАРДА ШОУ?»
Подчас я боялась, чтобы дядя Ваня не догадался о моих обидных для него мыслях о тыловиках. Теперь я думаю, что он несомненно догадывался, больше того — считал их не только естественными, но даже в какой-то мере справедливыми.
Он не то чтобы сожалел о замкнутости своей жизни: для полноты счастья ему хватало семьи и любимой работы, но ему все-все было интересно, с чем он не мог, не успевал, не был позван соприкоснуться лично.
Он всегда расспрашивал меня о моих поездках на новостройки и в деревню и о литературных встречах.
К этому времени я уже видела и слушала Алексея Максимовича Горького на I съезде крестьянских писателей в Москве в 1929 году, была знакома с Владимиром Ставским, с Федором Панферовым, с Петром Замойским и с другими писателями, которых тогда еще делили на пролетарских и крестьянских.
Очень хотелось дяде Ване услышать от меня живые впечатления о Горьком, но видела я его в тот раз лишь на трибуне, и мой эмоциональный рассказ не был богат подробностями...