34. Безумство дня сего вчера предрешено,
И завтра, в цепи дней, такое же звено,
Пей! — ибо от тебя сокрыто навсегда,
Откуда ты пришел и отойдешь куда.
43. Наполни чашу мне: в ней канут опасенья
Грядущих дней и прошлых сожаленья..
Ты молвишь: завтра? Нет! Я завтра, может быть,
Сам кану в прошлое, исчезну как виденье.
49. Пустыня мертвая и вспаханное поле.
Меж ними мурава, где я дышу на воле,
Где раб и господин не существует боле...
И — пусть себе султан кичится на престоле.
Так для меня открылся Омар Хайям. Философия его мне показалась мрачной, безысходной.
Дядя Ваня возражал, ссылаясь на Льва Толстого, утверждавшего, что о смерти надо думать как можно чаще, потому что это облагораживает человека и часто удерживает от падения. Но, к сожалению, рассуждал Толстой, большинство смотрит не так. Обыкновенно, когда человек подымается над плоскостью обыденной жизни, он много видит, и с этой высоты, вдали, — бездну смерти. Напуганный, он тотчас опускается в житейскую пошлость, чтобы не смотреть в бездну, и готов сидеть все время на корточках, только бы забыть о ней.
— Хайям не опускался перед мыслью о смерти на корточки и не погружался в пошлость, — сказал мне дядя Ваня, — он призывал черпать из чаши жизни все, чем она искрится!
— Значит, этика гедонизма?
Ну, а как же с мыслью Маркса и Энгельса: «Философия наслаждения была всегда лишь остроумной фразеологией известных общественных кругов, пользовавшихся привилегией наслаждения»? О Хайяме-то не скажешь, что ему была широко доступна эта привилегия, особенно в последний период жизни...
Вот какие загадки задал нам мудрец конца XI — начала XII века!
Теперь-то читала я рубаи Омара Хайяма в переводах Державина, и Румара с Тхоржевским, и Германа Плисецкого. Теперь-то его переводят с подлинников — с фарси, очевидно более близко к оригиналу и с большим мастерством.
Дядя Ваня не владел языком фарси, он переводил с английского перевода Фитцджеральда.
Замечательные философские четверостишия — рубаи публикуются в журналах и газетах, издаются книгами. А переводы Воронова, сделанные в 1909 году, так и остались в рукописи и служили свою службу лишь как материалы к лекции о влиянии Востока на английскую литературу. Лекцию эту читал Иван Карпович студентам педагогического отделения Воронежского университета в двадцатые годы.
СМЕРТЬ ДЯДИ ВАНИ
15 ноября 1934 года Иван Карпович внезапно умер.
Для нас, его близких, это было чудовищным, невероятным.
В те годы широко практиковалось страхование жизни, кажется, оно даже считалось обязательным. Так вот, когда страховой агент появлялся на пороге квартиры Вороновых, Иван Карпович выходил ему навстречу и, похлопывая себя по крутой груди, улыбаясь, заявлял: «Я бессмертен!»
Было ли это бравадой или и впрямь он ощущал себя несокрушимым? Пожалуй, верней второе. Ведь он никогда ничем не болел, даже насморком. В детстве я могла бы ручаться, что дядя Ваня доживет до своего столетия, хоть и брезжила эта юбилейная дата — 16 января 1970 года — из такого дальнего далека.
А он — рухнул как дуб.
Я сказала — внезапно умер, выразив этим ошеломившее нас чувство неожиданности. Проболел же он больше недели, даже несколько дней лежал в клинике. Но развивалось все так бурно, с таким нарастанием жара, бреда, беспамятства, что никто и опомниться не успел.
Мне выпала участь быть вестницей смерти — сообщить о трагической развязке бабушке с тетей Настей и Лии.
Бабушка протестующе, даже чуть ли не с возмущением закричала:
— Не может быть! Совсем еще молодой человек!
(Дяде Ване было шестьдесят четыре, но ей-то уже восемьдесят. )
Тетя Настя, глотая слезы, стала накапывать в рюмку валерьянку.
А я должна была еще примирить бабушку с необходимостью вскрытия покойного. Чтобы этот факт не был для нее страшнее, чем сама смерть. Ведь как ни шатка была ее вера, все же ей, глубокой старухе, трудно было отказаться от чаяния встречи с близкими в ином мире. А по бытовавшему в простонародье мнению, тот, кого мертвым коснулся нож хирурга, уже не восстанет из гроба.
Я начала лепетать, что мозг выдающихся людей всегда исследуют, изучают, что это необходимо для науки. Кажется, я даже сказала: «Для прогресса человечества».
В общем, это были недейственные доводы. Бабушка протестовала:
— Нет, нет! Это — грех! Не надо. Нельзя.
И вдруг у меня сорвались слова, совсем не подготовленные, заранее не продуманные:
— А Надежда Константиновна Крупская разрешила...
Бабушка притихла в замешательстве, вопросительно глядя на Настю. Та молча кивнула. Тогда бабушка взяла мои руки и прижала их к своей груди. Согласилась.