Все, что я рассказываю, — истинная правда. Тут нет ни крупицы вымысла или домысла. Это действительно так было.
И до последних дней своих, если приходилось говорить о кончине старшего сына, бабушка непременно упоминала:
— Ему делали вскрытие мозга...
Была в этом гордость и младенчески-святая трогательность.
К Лии Тимофеевне я пошла вечером, и не домой, а на службу. Я знала, что она часто остается работать по вечерам. Она была одна, такая маленькая в большой, заставленной конторскими столами комнате; сидела, сжавшись в комочек, будто в предчувствии неотвратимого.
Услышав мои шаги, она обернулась, встала. Мне не пришлось говорить, она все прочитала на моем лице. В тишине прозвучал ее глухой стон:
— Умер...
Сразу ослепшая и оглохшая от горя, она суетливо собирала бумаги со стола, кое-как запихивала их в папки. Я помогла ей одеться, довела до дома.
В день похорон Лия побывала у бабушки, но с Иваном Карповичем простилась мысленно, провожать его не пошла. Хотела запомнить его навсегда живым. И еще — хотела избавить его память от сплетни. Своим великодушным сердцем она угадала: за гробом Ивана Карповича, кроме жены, Надежды Федоровны, шла хоть и в некотором отдалении... Мария Александровна, женщина, оставившая его почти тридцать лет назад.
Но какой был бы повод для злословия, будь тут еще и третья!
В те годы в центре Воронежа было ликвидировано так называемое Чугуновское кладбище: решетки сняты, а надгробными плитами вымостили обочины тротуаров. Идя по проспекту Революции и другим улицам, мы попирали если не прах своих дедов и прадедов, то их имена, выбитые на камнях. И, правду сказать, меня это до поры до времени не трогало. С радикализмом, свойственным молодости, и, быть может, молодости первых лет революции особенно, я полагала, что иной судьбы это кладбище не заслуживало. Ведь оно было местом успокоения по преимуществу сильных мира сего: дворян, духовенства, купцов, военных.
Правда, здесь покоился и Ферапонт Карпович Воронов, но ведь как-никак он тоже был сыном домовладелицы.
Помню, раз бабушка с мамой сажали цветы на Фириной могиле, а мы с Сашей беспечно играли в прятки между склепами. Потом мы принялись, еще по складам, разбирать надписи на мраморных надгробиях. Застав нас за этим занятием, мама украдкой прочитала нам стихотворение дяди Вани, навеянное, очевидно, этим кладбищем:
Конечно, эти стихи были не для наших детских умишек. Мама сама поняла это и, не вдаваясь в разъяснения, перевела разговор на другое.
Совершая в скорбной процессии путь за гробом Ивана Карповича, я впервые по-новому глядела на могильные плиты на улицах, под нашими ногами. Невольно всплыли в памяти когда-то услышанные слова: «Те, кто не чтут своих мертвых, неспособны любить живых». Кажется, это французское изречение.
Свержение надгробий вельмож и богатеев еще можно понять. Объясним это инстинктивной жаждой отмщения угнетенного ранее класса своим поработителям за все былые несправедливости. Но можно ли найти оправдание бездушному отношению к тому, кто вчера лишь жил среди нас, трудился рядом с нами?
Надежда Федоровна рассказывала мне, потрясенная. Она ненадолго отлучилась от постели больного — покормить детей. Пришла снова в клинику, еще не зная о роковом исходе.
Шла к нему живому. А дежурная у дверей, едва услышав фамилию, сердито воскликнула:
— Не сюда! В мертвецкой ваш труп.
Ну, «ваш» — пусть! Он ведь и вправду — ее. Ошеломило другое: только что был человеком, личностью и сразу — предмет, вещь! Даже не тело, а... труп.
Чувство внутреннего протеста возросло в ней, да и во мне оно прямо-таки бушевало, когда мы увидели изуродованную швом голову Ивана Карповича. Будто не вместилище разума, хоть и угасшего, а чувал с отрубями или рогожный куль. Нитки грубые, стежки неряшливые.
Меня пронзила еретическая мысль. Что, если бы Иван Карпович мог взглянуть на себя? С его ироничным складом ума он непременно сказал бы что-нибудь примерно такое: «Воистину, когда тебя так халтурно заштопали, из мертвых не воскреснешь!»
Пусть горько, он все же усмехнулся бы. Но ему-то теперь все равно... А вот если увидит бабушка! Попрано будет в ней и материнское чувство, и доверчивая почтительность к науке. Вместо уже рождающейся в душе тихой умиротворенности вспыхнет негодование.