— Я еще в силах в руках спицы держать, — уверяла она. — Хоть пару носков свяжу какому-нибудь солдату, тогда и глаза можно закрыть. Не будет совестно.
Настя не стерпела:
— Где я вам возьму эту пряжу? В магазинах нет. На толкучку мне ходить некогда, и закрыли ее, кажется. Глупости все это! Четырнадцатый год вспоминается, когда гимназистки христолюбивым воинам посылали кисеты с расшитыми носовыми платочками, со своими фотокарточками. Подогревали квасной патриотизм. А те гнили в окопах... Наша армия не нуждается в частной благотворительности!
Но я понимала бабушку. Эти носки, которые она, может, и не успеет связать, нужны были ей как моральное самоутверждение, как оправдание, что не зря «зажилась» на земле (так она сама говорила). Я принесла ей свою старую шерстяную кофточку, которую для начала надо было распустить. Бабушка и занялась этим с большим усердием, полулежа, полусидя, опираясь спиной на две высоко воздвигнутые подушки.
Я в это время была агитатором по дому на улице Двадцать пятого Октября. Нескольких женщин из этого дома уже нельзя было по возрасту и состоянию здоровья посылать рыть щели, копать противотанковые рвы. Этих старушек я собирала в самой просторной квартире, рассказывала им о положении на фронтах, смущенно толковала о стратегическом маневрировании. Они вздыхали, промокали концами платков набегавшие слезы. На этом мы и расставались. Я — с чувством стыда оттого, что сама ничего не знала, не могла им объяснить; они — удрученные своей вроде бы ненужностью, бесполезностью в такие страшные дни.
И вот — видно, права-то была не тетя Настя — движение в городе за сбор теплых вещей для армии. Как оно возникло — не могу сказать: был ли чей-то призыв, почин или сразу поднялась снизу эта волна, только захватила она всех, и особенно домашних хозяек.
Моих подшефных пенсионерок словно живой водой взбрызнули. И дома, каждая по себе, и собравшись вместе на политбеседу, они усердно вязали. Так усердно, что вскоре подготовили целую кучу носков, варежек и толстый, добротный жилет.
Впрямь ли они больше других сделали или случайно это вышло, но однажды в дом явился увешанный камерами кинооператор. Усадил старушек возле круглого стола, покрытого, как у моей бабушки, плюшевой скатертью. Две, распялив руки, держали пряжу, одна ловко сматывала ее в клубок, остальные вязали.
Вот уж это вызвало во мне протест. Думала: люди душу вкладывают в свой труд, зачем же устраивать спектакль? Но оператор был неумолим, он и меня буквально принудил сесть с газетой в руках за стол.
Через даль времени вижу: ошибалась я. Ведь если рассуждать с моей тогдашней точки зрения, то идти в окопы с кинокамерой вовсе показалось бы праздной затеей. А с каким волнением смотрим теперь запечатленную кинохроникой летопись труда и борьбы!
Впрочем, все же оговорюсь в свое оправдание: не против документальной съемки бунтовала я, а против инсценировок. И тогда, и после.
О возможности эвакуации говорили не вслух, а шепотом. Поэтому, когда мой брат Коля, работавший на военной кафедре медицинского института, звонил мне в издательство: «Готовься, упаковывай вещи...» — я полным голосом, чтобы все сидящие в комнате слышали, отвечала: «Не поддавайся панике».
Коля нервничал: «Я тебе серьезно говорю. У нас известно. Эшелоны формируются». Но я, не то впрямь в безумной надежде на чудо, не то боясь выдать то, что еще засекречено, обрывала его: «Не сей паники!» — и вешала трубку.
А 10 октября мне официально сказали: «Отправка в ближайшие дни. Уложите два-три чемодана и постель».
В мое эвакуационное удостоверение были включены: сын Игорь шести лет, сын Александр семнадцати лет, и отец — Капитон Алексеевич Жучков шестидесяти пяти лет.
Шура ехать не мог, у него уже была призывная повестка из военкомата.
Брат Вася с моим письмом пошел в Чертовицкое известить отца. Папа сказал ему: «Разделю общую судьбу. В случае чего, уйду в партизаны, я тут каждый пенек в лесу знаю, каждую кочку на болоте». Отдал Васе деньги, какие были в доме, все облигации займов и свои новые валенки; себе оставил подшитые.
Горько плакала я, читая прощальное письмо отца. Но знала — уговаривать его бесполезно. Как решил, так и будет.
Пошла проведать бабушку и тетю Настю. К великому своему удивлению, бабушку я застала... во дворе. Очень надежно одетая — в зимнем пальто, в валенках, в когда-то заветном пуховом платке, она сидела на низкой широкой скамье возле хибарки, где жила уже десять лет. Моток шерсти, к которому спицами было приткнуто вязанье, лежал у нее на коленях. Но работать бабушка не могла. Видно, пальцы стыли, и она засунула руки в рукава, согревая их скудным теплом своего тела.