— Торчала вверх нога в старинном башмаке с ушками и с резинками по бокам. Такие башмаки, мы помнили, были у Дарьи Петровны. Мы так испугались, что не могли смотреть. Сразу вызвали милицию, и трупы увезли. Опознания не было. Не сомневались, что вторая — Анастасия Карповна.
Тимошин показывает:
— Вот тут.
На месте, где была когда-то третья терраска бабушкиного сада, восставший из пепла, еще небольшой, но уже пышный, осыпанный цветами, пламенел куст любимой Настиной французской сирени. Казалось, он обрызган кровью.
Но ведь он выстоял, он живет!
Я склонила голову. Мысленно прошептала: «Неопалимая купина...»
Я снова работала в издательстве. По горячему следу войны были выпущены коллективные документальные сборники: «Счет нашей мести», «За родной город», «Из пепла пожарищ». На наши редакционные столы ложились письма, рукописи свидетелей, очевидцев, участников трагических и героических событий.
Полны скорби воспоминания тех, кто покидал город в страшные дни 3—4 июля. Многотысячный людской поток, захлестывая мосты, двигался через реку на левый берег, растекался по дорогам, ведущим к востоку. Над головами уходящих ревели несущие разрушение и смерть бомбардировщики, за спинами вставало зарево подожженного врагом города. Где найти слова, чтобы рассказать, какие чувства жгли, терзали сердца?
Но еще более тяжкие муки пережили те, кто силою роковых обстоятельств не были эвакуированы и не могли уйти самостоятельно. Мне довелось читать дневник одного такого страстотерпца.
Прикованный к постели жестоким сращением суставов ног, юноша Кирилл Скалон не мог сдвинуться с места. Мать исчерпала все попытки увезти его на ручной тележке.
Кирилл в те дни писал:
«...Уцелею ли я, чтобы узреть солнечную победу своей родины?
Свои уходят. Может быть, уже ушли. А я и мать, мы... остаемся. Сзади подступает чужой и остро враждебный мир. На душу ложится камень безмерной тяжести, сердце истекает кровавыми слезами...»
Кирилл Скалон не погиб, спасся почти чудом. Но, читая со спазмой в горле его записки, я думала, что вот так, должно быть, говорила себе и тетя Настя: «Наши уходят. Уже ушли, а я и мать... остаемся».
Бабушка не была прикована к постели, но, конечно, для того чтобы идти, сил у нее не было, а Настя не смогла бы ее везти. Да и на чем?
Однажды, когда я сидела в издательстве за правкой очередной рукописи, дверь в комнату тихо отворилась. На пороге словно бы в нерешительности стояла еще не старая, совсем седая женщина.
Я смотрела на нее почти со страхом. Видела, знала, понимала, что это не просто знакомая, а свой, близкий человек, но никак не могла вспомнить: кто? кто же?
— Не узнала, Оля... — горестно сказала она, и голубые глаза ее наполнились слезами. — Да где же узнать!
— Надежда Федоровна, родная!
Мы бросились друг к другу, наши слезы смешались.
Прижимая к своей груди седую голову, я с острой болью вспоминала каштановые локоны, которым всего четыре года назад по-доброму, чуть-чуть завидовала. Без парикмахерских ухишрений, без хны и басмы, в солнечных лучах они отливали золотом. Теперь иней седины уронил печальный осенний свет и на лицо; казалось, каждая черта его неуловимо изменилась.
Полчаса спустя мы сидели с Надеждой Федоровной во дворе на каких-то перевернутых ящиках, и она рассказывала мне о своем последнем дне в грохочущем, пылающем Воронеже.
Четвертого июля, под вечер, к ней прибежала Настя:
«Почему не уходишь?»
«Все жду. Неделю назад Юрочка был у меня. Их ведь только недавно призвали. Они тут, в городе, на казарменном положении. Вдруг отпустят хоть на минутку...»
«Они теперь на передовой, Надя. Передовая-то уже здесь. Уходи, голубчик».
«А ты?»
«Я не покину мать...»
— Оля, Оля! — говорила мне Надежда Федоровна. — Она отдала жизнь за мать! Но знаешь, ведь у нее были еще иллюзии, она надеялась на милосердие, на гуманизм: «Ведь это же нация великих поэтов и музыкантов. Неужели немцы не пощадят слабых, больных, стариков?»
Надежда Федоровна решила пойти попрощаться с бабушкой: жили ведь близко. Настя отговаривала, но она стояла на своем. Только сунула в дверную ручку записку для Юры, чтобы знал, где она. Чтобы тоже поспешил туда. Светлая, не гаснущая до конца материнская надежда!
По пути Настя с грустной усмешкой сказала: «Нам повезло, днюем и ночуем не в щелях, а в собственном бомбоубежище».
Подвал и впрямь был приспособлен под жилье. Все деревянные перегородки были сняты, а из досок поделаны двух- и трехъярусные нары. Ближе к дверям, где проникало больше воздуха, стояли топчаны, раскладушки, две-три железные кровати. «Для самых старых, — объяснила Настя. — Еще вчера тут было битком набито», — говорила она почему-то приглушенным голосом.