Теперь, насколько можно было разглядеть в полумраке, подвал был почти пуст. Валялись в беспорядке брошенные вещи: корзины, чемоданы, узлы. То, что уже сразу оказалось слишком тяжелым для уходящих, что они заведомо не могли на себя нагрузить.
Надя не сразу увидела бабушку, хотя ее кровать стояла совсем близко у входа. И бабушка едва шевельнулась ей навстречу. Тень бабушки. Уже не человек, а почти бесплотное существо.
Все же она слегка приподнялась на подушке, узнала. Стала просить жалобно, по-детски: «Наденька, не бросай нас! Я боюсь. Как же мы одни? Оставайся, Надюша!
Даже Настя дрогнула: «Может, и вправду останешься? Все-таки убежище. А на мостах бомбят беспрерывно».
Надежда Федоровна неколебимо сказала:
«Нет, мне нельзя. У меня два сына в армии, я не хочу быть от них отрезана. Не могу!»
«Куда же ты?»
«К Васе, в Рыкань... А дальше видно будет...»
Завыла сирена. Начался налет, бомбежка. Ответный шквал зенитной пальбы. Потом все небо исчертили трассирующие пули. Фантастическими лунами повисли осветительные ракеты.
— Была прямо «воробьиная ночь», — вспоминает Надежда Федоровна. — Может, какой-то недочеловек с каменным сердцем мог любоваться ею... Мы с Настей входили в подвал взглянуть на бабушку, лежащую в забытьи, еще на нескольких таких же дряхлых старух. Кому-то подали воды, кого-то повернули на другой бок. Потом снова поднимались по ступенькам к распахнутой двери.
На рассвете Надя метнулась домой. Записка по-прежнему белела в дверной ручке. Ощупала документы на груди, схватила какой-то пакет с давнишними, окаменевшими пряниками и узелок с парой белья. У нее ничего не было ни припасено, ни собрано в дальнюю дорогу.
Смотрела невидящими глазами, шла в молчаливой, грозной в отчаянии и гневе толпе к Чернавскому мосту, к переправе через реку.
— А они, должно быть, там, под развалинами в каменной могиле, — заканчивает Надежда Федоровна.
— Нет, не там! — Я рассказала ей то, что узнала от Тимошина.
Иная их настигла смерть! Как же? Какая?
Тысяча девятьсот сорок пятый год, 9 мая. В тот день человеческие реки вышли из берегов: не было меры ни счастью, ни страданию.
За сорок два дня до Победы погиб на фронте мой старший сын Александр. До этого умерла сестра Нина в эвакуации. Пришли вести, что брат Алеша, наш семейный летописец, в детстве прозванный статистиком, погиб еще в первые дни войны в районе Бреста; что в 1943 году умер мой муж Сергей на постройке оборонительного рубежа.
Трудно, почти непосильно было нести груз горя.
Но живые нужны живым! И это не давало онеметь, отупеть в безнадежности. Повседневные будничные заботы о младших членах семьи, что, осиротев, остались на моих руках, требовали сил, и физических, и душевных.
И писать хотелось. Прежде всего о родном городе, не растоптанном, не убитом врагом, о простых мужественных людях, поднимающих его из руин.
Так пришла радость труда, пробились в душе сквозь камень отчаянья, сквозь щебень разбитого прошлого молодые зеленые побеги.
И минул еще не один год.
И в какой-то из дней, кажется в сентябре, появились у меня в квартире две девчурки лет по двенадцати-тринадцати.
— Ольга Капитоновна, — спросила старшая, — верно ли, что вашу тетю Анастасию Карповну расстреляли?
— Что вы, девочки?! Кто вам сказал? — Я стояла потрясенная.
— Нас из отряда прислали. Анастасия Карповна до войны в нашей школе преподавала немецкий. А когда пришли фашисты, говорят, они заставляли ее работать переводчицей. Она отказалась. Ее повели расстреливать...
— А мать хотела ее заслонить, и ее тоже убили.
— Мы историю пишем, у нас в Ленинской комнате уголок героев, — объяснили пионерки. — Расскажите, пожалуйста.
— Девочки, милые, да ничего же я не знаю. Где вы слышали? Кто это видел? Кто рассказал, кто?
Девочки не смогли ответить — кто. Ходит в народе легенда, будто бы крестьянки из Рыкани слышали от наших разведчиков, проникавших в город. Будто бы рассказывал кто-то учительнице Антонине Васильевне, ныне покойной.
Ищут юные следопыты, тянется нитка, тянется и рвется...
И мне тоже не удалось установить ничего достоверного, как ни пыталась.
В одну из своих поездок в Подмосковье рассказала об этой легенде Надежде Федоровне.
Она сказала:
— Было ли так — мы не знаем. И никто, вероятно, теперь не узнает. Сколько подвигов остались неизвестными, безымянными! Подумай хорошенько, вспомни Настин характер, бабушкину натуру. Ты их обеих всю жизнь знаешь. Я — меньше. Но скажу уверенно: так могло быть!
Я вспоминаю. Милая, эфемерная, болезненная Настя. Со своими уже старомодными пристрастиями к музыке Мендельсона, к песенкам Вертинского. А внутренне нравственно стойкая, всегда верная данному слову, принципиальная, самоотверженная. Конечно, в решающий момент, если выбор стоял между предательством и смертью, она предпочла бы смерть!