Город веселился, он прямо с ума сошел от веселья.
— «Пупсик, мой милый пупсик!» Это же распевал весь Воронеж! — восклицает Евгения Владимировна.
— Ой ли? Так ли уж весь? А может, та его часть, что хотела угаром веселья заглушить подступавший к горлу страх?
Моя собеседница сразу соглашается:
— Вот именно! Все это был сплошной наигрыш, «пир во время чумы»!
А впрочем, можно дать и другое объяснение:
«Война: кому как! Кому — безголовье. А кому — на здоровье». Эти беспощадно-меткие слова литератора, избравшего себе псевдоним Игла, прорвались вскоре через цензурные рогатки.
Воронеж — глубокий тыл. Но и он, как сообщала губернская газета, «стал вносить реальную лепту в огромное и святое дело» — пущен завод, изготовляющий трубки для артиллерийских снарядов.
Тщетно было бы искать в «Воронежском телеграфе» корреспонденции о том, как эти начиненные порохом трубки взрывались в цехах, раня и калеча работниц. Но забастовка, вспыхнувшая здесь, дала сигнал и другим воронежским заводам.
Евгения Владимировна вспоминает, как брат и его товарищи проклинали свою гимназическую форму, мешавшую им общаться с рабочими. Появляться на заводах переодетыми было очень опасно. Позже узнала: все-таки они ходили туда в каких-то стареньких пиджачишках. Янонис — совсем хладнокровно: он еще в Литве, в Шяуляе, имел такую практику.
— Ученический кружок собирался в кабинете отца. Папа почти не бывал дома. Он преподавал математику и латынь в первой мужской гимназии. А вечерами... клубы, карты, вообще «светский образ жизни». Но мама никогда не роптала. Чтобы семья не испытывала лишений, она работала в больнице, часто брала ночные дежурства. Мама была умная, образованная, прекрасно играла на фортепьяно. Она учила нас читать звездное небо, понимать душу музыки.
Евгения Владимировна убеждена, что под спудом обыденных домашних и служебных забот в скромной земской фельдшерице — ее матери — жила жажда активного действия и готовность к подвигу, самоотверженность жен декабристов и дерзновенность женщин «Народной воли».
— Может, я идеализирую маму, но такой она мне видится. Чтобы понять, почему в нашем доме зародилось большевистское подполье, надо знать нашу маму. Она еще в молодости готова была ринуться в революцию. Но, как птица, не могла кинуть птенцов.
Когда мы выросли, мама огорчалась, что у меня и Лиды не было тяги к общественной жизни. Васе она сама дала Кропоткина, Степняка-Кравчинского, Войнич, все то, с чего молодежь начинала мыслить.
Еще с тринадцатого года Вася и его неразлучный друг Борис Иппа стали приводить к нам в дом своих товарищей — гимназистов, реалистов. Запирались в кабинете. Что-то читали, о чем-то спорили. Иногда очень шумно спорили, до крика. Выходили в столовую охрипшие. Мама поила их чаем, кормила бутербродами.
Я была старше Васи на полтора года. Он пытался втянуть меня в кружок: «Женя, ведь ты думающая девочка, почему ты не идешь к нам?» Приняв свой самый легкомысленный вид, я отшучивалась: «Не могу жить без ананасов в шампанском. А в тюрьме, кажется, их не подают». Что из нелегального кружка прямая дорога в тюрьму, в этом ни у кого сомнений не было.
Вспоминаю такой примечательный разговор. Мама укоряет Васю, что он недостаточно прилежен в иностранных языках. Вася с полной серьезностью обещает: «Подожди, мама, вот когда меня посадят в тюрьму, я займусь языками вплотную. Там у меня будет масса свободного времени». Мама после минутного раздумья спокойно соглашается: «Пожалуй, ты прав».
Мама была для нас высшим авторитетом. Для Васи мамино слово о ком-нибудь было критерием истины. Он по высказанному ею суждению проверял себя, свою способность разбираться в людях.
Брат представил маме своего нового товарища, литовца Янониса. Меня в тот вечер не было дома. Вернувшись, я уже не застала гостя. Услышала только последние мамины слова о нем: «Вася, сказать, что он поэт, — недостаточно. Это яркая, большая личность».
Вася, конечно, сиял, счастливый, что мама единодушна с ним. А во мне разгорелось любопытство. Я начала приставать, чтобы меня тоже познакомили с «яркой личностью».
Рассерженный моим, как он правильно догадался, ироническим отношением, Вася сдался не сразу. Прошел целый месяц, пока он наконец сказал: «Ну ладно! Сегодня. Только очень прошу тебя, Женя, воздержись от глупостей».
А глупости у меня были в ходу. Вот хотя бы такой случай. Однажды гимназист Митя Белорусец пришел на собрание кружка в алой шелковой косоворотке. Меня сразу и понесло: «Как жаль, говорю, что мы не живем лет хотя бы шестьдесят назад. Я была бы помещичья дочка, а вы мой крепостной и, конечно, бунтовщик. Ух, поиздевалась бы я над вами!» Митя вошел в кабинет с мрачным видом: «Василий, я должен убить твою старшую сестру». Тот сразу догадался: «Если ее убивать за каждую нелепую выходку, и у Шекспира не хватит шпаг». После мы с Митенькой стали друзьями. Друзьями до...