Она не сказала «до гроба». Вздрогнула, как бы охваченная суеверным чувством, и оборвала фразу.
Эта последняя моя встреча с Евгенией Владимировной была 8 июля 1966 года. Неделю спустя, уже в Воронеже, я узнала о ее внезапной смерти.
Я не смогла поехать на похороны. А вот Митенька, Дмитрий Михайлович Белорусец, прилетел из Ташкента...
Евгения Владимировна рассказывала, что, пока члены кружка занимались в кабинете, туда не полагалось, как предупреждал Вася, врываться. Можно было только ехидничать про себя: «заговорщики».
А когда они уплетали в столовой бутерброды, то снова становились обыкновенными мальчиками, эти гимназисты в серых форменных блузах и реалисты — в черных, семиклассники и восьмиклассники, только недавно отвоевавшие право сменить нивелирующую короткую стрижку на независимый зачес.
Кто мог знать тогда, что вон тот кудрявый весельчак упадет под белогвардейской саблей в первом же бою против казачьей Вандеи. Другой при Врангеле окажется в большевистском подполье в Крыму, будет схвачен, истерзан и казнен вместе со своей юной женой. Кто-то в решающих схватках с врагами молодой Советской власти будет сподвижником одного из славных полководцев Красной Армии, а позднее разделит с ним его жестокую участь.
А кому-то выпадет уделом жизнь. Многоцветная и многотрудная, злосчастная и прекрасная. И некоторым из них — долгая, долгая...
Кто мог знать тогда, что худенький гимназист, которого Вася Дьяков приведет однажды в гостиную, где ждет его у рояля задира девушка, — это литовский Данко.
Поднимет он, как знамя, свое пылающее сердце и сгорит еще в преддверии Октября. Но взрывчатку его стихов и песен возьмет на вооружение родной народ. В тюрьмах буржуазной Литвы, в фашистских застенках будет звучать зовущий к борьбе страстный голос. Широко и победно разольется он по Литве советской, эхом откликнется во всех концах русской земли.
И суждена поэту с факельным сердцем вечная неувядаемая юность.
— «Познакомься, Женя, — сказал Василий, — это Юлий Янонис. — И обернувшись к нему: — Моя сестра Евгения, она тоже пишет стихи». Я пожала сухую, горячую руку Юлия. Меня поразила грустная одухотворенность его лица.
Васю кто-то позвал, и мы остались вдвоем. Вначале разговор у нас не ладился, я чувствовала себя непривычно стесненной. Юлий разглядывал ноты, журналы. Я исподтишка разглядывала его. Как жаль, — сокрушается Евгения Владимировна, — что фотографии недостоверно передают даже его наружность. Раскрываешь томик стихов и с удивлением видишь не Янониса, а будто бы его дальнего родственника: эдакого крепыша, притом явного брюнета. Но ведь у Юлия темные были только брови и ресницы при светлых волосах — и глаза серо-синие. И выглядел он не плотным, а, напротив, хрупким. Сочетание внешней хрупкости и внутренней силы как раз и было в нем особенно притягательным.
Все это я, конечно, додумала много позже, а не в тот первый вечер. Тогда я успела лишь понять, что Юлий застенчив. Это словно роднило его с Васей. Ко мне возвратились и задор, и апломб. Предупреждение брата я понимала в том смысле, что не надо позволять себе «политической ереси». Но это не относилось к искусству. И я распустила павлиний хвост. Как было не блеснуть эрудицией!
Среди моих друзей был один юноша — рафинированный модернист. Он очень охотно брал на себя роль миссионера декадентства. При его участии мы раздобыли «Цветы зла» Бодлера, «Сатурнические поэмы» Верлена, манифест Маринетти и еще многое.
Вася приносил то, что увлекало его: мятежного Верхарна, Шандора Петёфи с закладкой на стихотворении «На виселицу королей!», я ставила на ту же книжную полку роман Пшебышевского «Дети сатаны», Лида — «Черного кота» Эдгара По.
Мережковский, Федор Сологуб, Гумилев, Михаил Кузмин, Северянин, Бальмонт, их стихи, их программные высказывания, — всем этим я была буквально напичкана.
И все это я обрушила на Янониса. Ему почти не удавалось вставить слово. Но он умел слушать не просто терпеливо, а вдумчиво. Губы его иногда трогала улыбка. В ней не было снисходительности, иначе я сразу бы почувствовала это и обиделась. Но теперь я думаю: так понимающе улыбается детскому лепету мудрый взрослый человек. А ведь мы были ровесниками — обоим по девятнадцати! Стыдно признаться: снисходительно улыбнулась я, когда Юлий сказал, что любит стихи воронежца Алексея Кольцова. Моим вкусам совсем не отвечало: