А ведь среди почтенных обывателей бытует предрассудок, что у человека, «работающего ногами», голова идеями не обременена. Когда после обыска Василия вызвало для объяснений гимназическое начальство, директор искренне недоумевал: «Оказывается, Дьяков, у вас есть убеждения? А я-то считал вас... футболистом».
Мне не терпится расспросить о содержании работы кружка, о связях с литовской молодежью, с Янонисом.
Но у Белорусца свое течение мысли. Ему необходимо восстановить обстановку в гимназии, всю атмосферу духовного угнетения, в которой зарождался протест. Он рассказывает:
— Директор Гаазе был уволен за либерализм. Его место занял монархист Степанов, затем Автократов, тоже зубр. Министр просвещения приказывал установить в учебных заведениях жесткую дисциплину, не допускать свободомыслия. Мальчишки восставали против этого, вначале совсем по-мальчишески.
Первичное выражение борьбы с казенщиной было чисто внешним. Так, начальство требовало, чтобы гимназическая фуражка выглядела всегда новенькой, шикарной, являла собой образчик аккуратности. Тулья — правильный круг, на твердом околыше посеребренные веточки, между ними номер гимназии и ее инициалы. А у нас был принят свой, особый шик! Каркас — вынуть и выкинуть. Тулью — замять. Герб елико возможно изуродовать. Да что я вам говорю, вот взгляните — убедитесь.
Дмитрий Михайлович достает из письменного стола пачку фотографий. На одной из них трое юношей возле низкой кирпичной ограды на фоне голых деревьев.
— Наша неразлучная троица,— говорит Белорусец. — Стоит Василий, воротник шинели, как всегда, поднят (а именно это и возбранялось), фуражка сдвинута, заломлена чуть не набекрень. В общем, по внешним приметам ухарь. А мы с Иппой сидим на ограде. Тоже бравые ребята, у Бориса от герба на фуражке одни веточки.
Дмитрий Михайлович продолжает рассказывать о гимназии:
— Среди учителей встречались и светлые личности. Историк Борис Леонидович, он давал правильное толкование событий. И появление героев из народа, например Жанны д’Арк. И отмену крепостного права объяснял развитием промышленности, ростом потребности ее в рабочих руках. Но большинство учителей были монархистами, а преподаватель древнеславянского даже черносотенец. Эдакий благообразный, седенький, с седой бородкой. Боялись его как огня. Входит в мертвой тишине, садится за кафедру, вынимает вставную челюсть, ковыряется в ней. Разворачивает журнал. И начинается психологическая пытка: медленно, медленно ползет карандашом по списку от А до Я. Класс не дышит. Он продолжает наслаждаться: ползет теперь уже снизу вверх. Вдруг как выстрел — фамилия. Двухминутное истязание и... «Садись, двойка». Следующий. Двойка!
Однажды вызвал блестящего ученика, гордость гимназии — Марченко. И где-то в середине ответа не то переспросил, не то поправил своим загробным голосом. Марченко побледнел, пошатнулся, ему стало дурно. Тут уже и сам испугался такого эффекта. Спрашивает елейно: «Голубчик, что с тобой? Ты нездоров?»
Инспектор гимназии Черепов соответствовал своей фамилии. Всегда мрачный, грубый. Наружность свирепая. Его прозвали жандармом. В общем, так: если преподаватель зверь — мы его боимся, если мягок — он боится нас.
Физик был козлом отпущения. Как мы над ним издевались! Входит в класс, шум адский, все бегают по партам. Он вопит тонким голосом: «Сядьте на места! Что это за безобразие! Выгонят из гимназии, что будете делать? Родители будут плакать...» — и сам уже чуть не плачет. А иной раз сговоримся. Он влетает, уже раскрыл рот, чтобы крикнуть, а в классе все как вымерли. Он так и онемеет. Думает, сейчас произойдет что-то сверхъестественное. Это у нас называлось — пугать тишиной.
В старших классах попик был тощий, неказистый и по-своему умница. Учитывал наши настроения, не хотел конфликтовать. Вызывает как-то меня. А мы уже совсем осмелели. Говорю: «Я атеист. Отвечать не буду». Он просительно: «Да что вы, Белорусец, я же не катехизис у вас спрашиваю. Я задаю вам философский вопрос: что такое детерминизм и индетерминизм?» Ну, это другое дело. Ответил эрудированно. Ставит пятерку. Эта пятерка и в аттестат пошла, хоть выдавали уже после революции.
В гимназии была своя церковь. В ней богослужения по субботам и под праздники. По ходу службы есть такой момент, что все становятся на колени: впереди учащиеся шеренгами, а позади преподаватели. И вдруг две-три фигуры торчат маяками. Демонстрация независимости и атеизма. Надзиратели не вытерпят, покосятся. Со спины угадывают мятежника: опять этот Дьяков! А еще кто? Кто?
Но никого не исключили. Боялись огласки. Высшее начальство не похвалит — в гимназии вольнодумство!.. Пытались принимать другие меры: на торжественные молебствия, на панихиды нас в церковь буквально загоняли. И замыкали весь второй этаж на ключ. А мы через классы по водосточным трубам спускались.