— В сочетании с вашей алой косовороткой это, конечно, было ужасно р‑революционным! — чуть-чуть иронизирую я.
— У себя, — без тени обиды говорит Белорусец, — мы к этому относились уже критически. Тут ведь явный привкус эсерства. Но с эстрады звучало очень эффектно. Всегда шквал аплодисментов!
— А со стихами Янониса выступал кто-нибудь?
— На таких вечерах — нет. Он ведь писал по-литовски. В доме Дьяковых его стихи читал Франк Станкевич и переводил прозой. Иногда пытался зарифмовать, но, пожалуй, за это ему браться не стоило.
О том, какой Янонис большой поэт, русские товарищи узнали не сразу. Но сам Юлюс жаждал говорить языком поэзии не только со своим литовским народом. Ради этого он в Воронеже начал писать стихи и по-русски.
Так вот о библиотеке... Дмитрий Михайлович считает, что Рабичев в несколько раз завысил количество книг, которыми располагал кружок.
Было их всего штук двести. Ну и еще брошюры. Хранилось все у Дьякова. Но когда появилось предчувствие, что он на подозрении у полиции, большая часть литературы была перенесена к Белорусцу.
— Кропоткина мы на затравку давали. Потом уже коллективно разбирали «Три формы революции» Каутского, «Женщину и социализм» Бебеля. После этого переходили к «Коммунистическому манифесту». Затем Плеханов — «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Разбирали вопросы, связывающие философию с историческим материализмом. Самостоятельно и в кружке прорабатывали «Анти-Дюринг» и «Диалектику природы». Доклады, кроме главных наших руководителей, делал Коля Карасевич, потом и я. Все мы были прикреплены к кружкам. Направленность была взята такая: пропаганда идей социализма с позиций социал-демократов, большевиков.
Иногда, очень редко, доходил до нас из Женевы «Социал-демократ» на папиросной бумаге. Была брошюра о Циммервальдской конференции. Маркс — «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», Ленин — «Развитие капитализма в России», «Материализм и эмпириокритицизм». В общем, потребность в литературе росла, а ее не хватало.
И была задумана и осуществлена поездка в Петроград. Рабичев в своей брошюре пишет, что в декабре 1916 года был послан в Петроград Шура Кольнер, который, возвратившись, привез известие, что Петроградский комитет большевиков утвердил молодежную воронежскую подпольную группу и зарегистрировал ее как большевистскую организацию.
Но Рабичев не упоминает (может, и не знал об этом, он не все время жил в Воронеже), что двумя месяцами ранее в Петроград за нелегальной литературой ездили Дьяков и Белорусец. Единственным большевиком, кого они там знали, был Янонис. У него и остановились.
— Маленькая комнатушка, — вспоминает Дмитрий Михайлович, — негде повернуться, тем более все завалено книгами. Ни Василий, ни я не захотели воспользоваться привилегией лечь на койке. Хозяин тоже не лег. Стащили на пол тюфяк, постелили рядом одеяло, еще что-то из одежды и устроились, укрывшись своими гимназическими шинелями. А что заснули только под утро, так совсем не оттого, что ложе было жестким и то в один бок, то в другой поддувало. Проговорили! Янонис расспрашивал о воронежских делах, мы его — о Петрограде.
Все же мы боялись подвести Юлия. Не придрались бы к нему за то, что принимает иногородних гостей, не заявив об этом кому следует. Ведь часто первым помощником охранки был дворник, он и мог поинтересоваться: кто ночует? откуда? зачем пожаловал?
А Янонис, видимо, считал свое жилище небезопасным для нас. Назавтра он отвел нас ночевать в другое место... на склад какого-то издательства. Это было отлично придумано. Там сразу и литературу нам отобрали, частично нелегальную.
Янонис связал Дьякова с партийным центром. После этого наша воронежская группа и была зарегистрирована. На квартиру Дьяковых была дана явка. В канун рождества приехала из Петрограда курсистка-большевичка. Она рассказала много интересного о политической жизни столицы. Но, оказывается, за ней был «хвост» — сыщик. Пришлось хитроумно увести его от дома, а связную срочно переправить на другую квартиру.
Этой же зимой в Воронеж прибыли две курсистки и студент, высланные из Москвы. Они сразу связались с ученической организацией. «Мы очень удивили приехавших товарищей своей молодостью, — пишет Рабичев. — Но вместе с тем им пришлось удивляться и той работе, которую мы делали, и особенно нашей подготовке».