В первый раз приехали — думали, заблудились: местность вроде та самая, а Коротояка нет. Котловина между холмами, где столько домов было, заметена снегом. На пригорке немецкое кладбище, березовые кресты и каски. Едем целиком по снегу, сдается, улица была, трубы кое-где торчат из сугробов. А навстречу не то что человеческой души — ни собаки, ни кошки.
Тут стали попадаться подорванные машины. Все больше и больше. Та дыбом встала в сугробе, та вверх колесами. Вдруг видим — трактор. Капот обледенел, внутри снегом забит. А на руле... руки вытаяли, в немецких обшлагах.
Так нам нехорошо стало.
Я говорю механику: «Поедем дальше».
А он от злости сам не свой. Изругался и достает инструмент. «Нет, говорит, мы его на посевную не звали. Что ж теперь из-за него добру пропадать». Расшплинтовал кронштейн, снял вентилятор.
В этот раз мы были на лошади. Много набрали пригодных частей, наша кляча еле везет.
Весной, когда сошел снег, открылось еще больше страшного. Люди, сгоревшие в машинах, люди, разорванные на куски, орудия, танки, тракторы — все побито, все в кучу смешано.
Коротояк — сплошное пепелище. А жители возвращаются, горе горюют, а руками воюют: хатки-времянки себе лепят.
Как-то в самое половодье поехали мы с Машей Тринеевой и с Мотей Болычевой. Там много тракторов у самой переправы было бомбежкой застигнуто. Какой совсем в Дон въехал, какой только уткнулся: колеса висят, мотор в воде. Мы подъезжали на лодке, отвертывали головки блоков. Они пробитые, простреленные, да ведь целых-то негде взять. Надеемся, починим.
Потом в лес пошли, нет ли там чего. Смотрим, лежит мертвый, шинелью накрыт. Наш ли, немец — понять нельзя, он уже мохом порос. Наплакались мы над ним.
У всех у нас мужья были на фронте. Подруги мои — Мотя и Маша — не дождались своих. Так и не увидел Шурик отца.
Есть в народе песня:
Теперь как услышим ее, так сердце заходится: вспоминаем тот лесок.
2
...В апреле 1943 года капитан Фролов, переведенный в другую воинскую часть, проездом побывал дома.
Слышно было, что эта часть стоит в слободе Масловке, близ Воронежа. В середине мая Матрене Федоровне представился случай съездить туда с попутной машиной.
— Сошла с машины где сказал шофер, иду по улице босиком. Вся в пыли. В руке узелок с гостинцами: яички, рыба жареная. Смотрю, возле домов какие-то елки воткнуты, ветки сухие, и все уже повалились. «Значит, — думаю, — снята маскировка — опоздала я». Так и вышло. Еще 30 апреля часть двинули в район жаркой схватки — на Курскую дугу.
Четыре месяца подавал Василий Михайлович о себе хоть короткие весточки, а к осени замолчал.
Матрена Федоровна жила в нарастающей тревоге. Однажды она возвратилась с работы домой, и, как всегда, первый вопрос: «Письма нет?» Хозяйка избы, где стояли на квартире, прижалась к печи, будто хочет в нее врасти: «Есть...» Схватила Матрена Федоровна измятый треугольник, развернула.
— Читаю прямо с середины, — вспоминает она. — «...30 сентября при форсировании Днепра под Кременчугом оторвало левую...» А что «левую» — понять нельзя, бумага на сгибе протерлась. Как будто окончание «ку». Решила, что руку.
Через несколько дней получаю письмо уже от медсестры. Пишет: «Положение с ногой улучшается». Значит, думаю... и руку, и ногу.
А где он — неизвестно, видимо в прифронтовом госпитале. И вдруг на Октябрьские дни телеграмма: «Нахожусь в Острогожске». Оказалось, их отправляли в глухой тыл, а он упросил ссадить его по пути. Не хотел уезжать из своей области, надеялся добраться до дома.
Поехала жена в Острогожск.
— Ввели меня в палату, — рассказывает Матрена Федоровна. — Лежит он — кости и кожа. Родной человек, а не узнать. Одни глаза. При мне перевязку стали делать. Тут и увидела: руки целы, а нога...
Положила ему руку на грудь. И кажется мне — под кожей что-то хрустит, как снег.
Чтобы перевезти его в Бобров, надо было подать рапорт в управление госпиталей. Приехала я еще через две недели — разрешение есть. Отдали ему шинель, а в нее таких, каким он стал, можно двух завернуть. Дали ботинок... один. Он взял, подержал в руках и бросил, с таким горем.
Как мы его живым довезли, не знаю.
Дождь, грязь, распутица. Машина то в кювет ползет, то в яму садится. Со мной были два механика. Нашли мы железную трубу, поддевали ее под полуоси и вытаскивали машину. От Лисок немного подморозило.
Дома положила я его на кровать, развернула ногу, чтобы она отдыхала. Механики, его старые товарищи, посмотрели и заплакали.