И снова прошли годы. Шишовская МТС неизменно была в числе передовых.
Тимашова, трижды орденоносец, депутат Верховного Совета СССР, приезжала в Воронеж на совещания и конференции. Иногда мы с ней встречались, беседовали.
Но вот мой журналистский путь привел меня в Бобровский район. Мне понадобилось побывать здесь на отчетно-выборных колхозных собраниях. Кроме председателей на собраниях должна была отчитываться Тимашова — за деятельность машинно-тракторной станции.
Матрена Федоровна предложила мне поселиться у нее и ездить вместе.
Выезжали мы рано, чтобы успеть до собрания посмотреть хозяйство. Дорогой Тимашова рассказывала о здешних местах. Все тут для нее близкое, родное. Каждая полевая балочка связана либо с веселым, либо с грустным, а то и со страшным случаем еще тех времен, когда первый трактор прокладывал свои первые борозды.
Мне захотелось написать обо всех этих событиях, начав с первой колхозной весны. Но потом пришлось оглянуться и на более давнее время.
Однажды Матрена Федоровна рассказала о своем детстве, о детстве крестьянской девочки, родившейся всего за три года до Октября, заставшей деревню в ее старом обличье.
Я сама помню деревню с тараканами в избах, с монотонным гудением прялок. И все же, слушая Матрену Федоровну, испытывала странное чувство: казалось, что мы обе перенеслись не на сорок лет назад, а в глубокую старину.
Должно быть, и ей было странно. Притом она не знала, что довелось мне видеть, что — нет, и все старалась растолковать.
Я не стану освобождать ее рассказ от пояснений старых слов и понятий. Ведь пишется это не только для наших ровесников, но и для молодежи. А спроси теперь сельскую девочку: что такое намыки? Вряд ли знает.
С рассказа о детстве и начинается наше повествование.
БЫЛО И БЫЛЬЕМ ПОРОСЛО
— Смутно помню, — говорит Матрена Федоровна, — дедушка на полатях и возле него мы — девчонки, мальчишки, насыпаны, как горох. Сколько нас, не сразу и скажешь. В субботу каждая мать покличет своих, голову расчешет или рубаху сменит, а потом опять в общую кучу.
На печь нам лазить не велят: там бабка хворая. Лежит, кашляет, жалуется: «Ох, угораю, ох, задушили конопи». А где же коноплю сушить, кроме как на печи?
Слезет бабка, свернется на конике. Это лавка под образами, короткая, потому что близко дверь.
Мы тем часом — на печь. И что это старые выдумывают? Конопля хорошо пахнет: горячими блинами с зеленым, тягучим, сладким маслом. В углу тут рубель и скалка — катать белье. На гвоздях развешаны клубки шерсти: толкнешь крайний — все качнутся. Этого моль не любит, если есть хоть одна — вылетит. Да и жарко тут для моли.
Зато тараканы в запечье кишмя кишат, хоть лопатой греби. Полка, где лежит хлеб, от них аж черная. И стена над той лавкой, где бабы стряпают... Ни теста замесить, ни щей сварить.
Вот пока бабка кряхтит на конике (ей и там не слава богу: твердо, кости болят), мама берется за веник. Нас с печи сгонит и начинает тараканов мести. А сноха чугун с кипятком подставляет.
Печь нам больше нравится, чем полати. Полати что — одни доски да тряпье! А печь в избе — самое главное, с нею и сыт будешь, и не замерзнешь. Недаром и «хозяин» в подпечье живет. «Хозяин» — это домовой, но так его не называют. Какой он — дело темное. Кто говорит — как кошка, по лавке прошел и на потолок полез; кто думает, что он невидимый и только знаки о себе подает. Если он застонет, надо спросить вслух до трех раз: «К худу или к добру?» Если у лошади грива волнами — это хорошо: «он» ночью заплетал. А если бока мокрые — «он» ездил, взмылил; та скотина не ко двору, надо масть сменить. Когда строят избу, «хозяина» зовут со старого места на новое.
Мы, ребятишки, всему этому верили, но без страха. Мы даже заглядывали в подпечье, посмотреть «его». Но там зимой полным-полно тыквы, потому что в погребе она сгниет, на дворе замерзнет. А летом — кто же сидит летом в избе!
Еще жили за печкой предсказатели погоды — сверчки. Как они разыграются, рассверчатся, дед говорит: «Ветер будет! Можно рожь подсевать, на мельницу поедем».
Кроме деда были в семье еще мужики: мой отец, его брат, два дядиных сына. Остальных поубивали еще на той, германской войне. Мужики зимой дома почти не жили. Нанимались плотничать — ставили срубы. Когда соберутся все, от дыма в избе не продохнешь. Нас они в первый день гостинцами одаривают, а на второй — уже подзатыльниками.
Помню, закричало дите грудное, других разбудило, и зашлись все на разные голоса. Дядя как гаркнет: «Бабы, заткните им рты, окаянным! Ну, чистый содом!» Тут бабы не стерпели: «А вы, аспиды, о чем думаете? Четыре люльки враз качаем, ребятенки, того и гляди, побьются лбами. Теснота!»