Ответчицы сидят отдельно. Никто не поставил здесь «скамью подсудимых», и никто не указывал им их место. Но как-то само собой получилось, что они обособились.
Вот-вот должны подъехать еще две звеньевые, и в ожидании их кое-кто из женщин, отодвинувшись в сторону, закусывает: время-то обеденное. Другие негромко толкуют между собою о предстоящем суде.
— Суд, слово-то какое, — горестно говорит пожилая колхозница. — Глаза бы от стыда полопались.
— Да ведь это какие глаза, — возражают ей. — Если хрустальные, они сразу лопаются, а иные, как фары, хоть на столб налетят — не сразу расколются.
В соседней группе разбитная женщина допытывается:
— Имеем мы полное право судить? У дедушки, помню, было присловье: «Суди меня судья губернска, я не баба деревенска».
— Эка, вспомнила, — обрывают ее смехом.
Рядом журчит низкий переливчатый голос:
— И собой не хвалюсь, и людей не хаю...
Навстречу ему напористо взлетает:
— Нет, ты, Дарья, тут не права, в корне не права.
Председатель товарищеского суда, заведующий свинофермой Федор Егорович Болычев, Матрена Федоровна, Иван Харитонович и несколько женщин садятся рядком напротив всех остальных. Вот тут для них принесли было из тракторного вагончика скамью, но судья отодвинул ее в сторону, чтобы «не возвышаться над народом».
Председатель объявляет заседание открытым. Он соообщает, что в суд поступило заявление от совета бригады на женщин, уклоняющихся от колхозных работ. Оглашает это заявление, потом поочередно дает слово ответчицам:
— Аграфена Михайловна, просим вас объяснить суду...
Поднимается рыхлая, расплывшаяся женщина. О таких в народе метко говорят — квашня.
— У меня гипертоника, — ноет она, — я глюкозу летось укалывала!
И снова — плюх на свой расстеленный на траве ватник. В рядах колхозниц смех. Все знают причину Груниного недуга.
— Блины надо поменьше маслить... Пироги пореже печь, — раздаются голоса.
— Как ты, Груняша, столько тела на себе носишь? Ты потрудись на свеколке, немного скинешь: тебе легче будет, — серьезно, сочувственно советует та колхозница, что говорила о стыде.
Федор Егорович звенит гаечным ключом о какую-то железку. Встает для объяснений Наталья Яковлевна. Она явно прибедняется, оделась во все старое, говорит невразумительно.
Третья ответчица — Ирина Михайловна — сразу начинает плакаться:
— Все на меня, как на мокрую мышь... Я живые мощи, меня ветром качает.
Тут председатель суда дает справку, что сегодня, когда за нею заехали, эта женщина, которую «ветром качает», таскала кирпичи, готовясь класть новую печь. А Иван Харитонович добавляет, что ведерные чугуны с картошкой для свиней ее тоже не обременяют. Но если войдешь ненароком и она увидит «начальство», чугун, будто самосвал, так и опрокидывается на загнетку. У Ирины Михайловны внезапный прострел в пояснице. Вопит, хоть «скорую помощь» вызывай.
— Это ее повадка... Артистка... Любит представления разыгрывать, — перешептываются женщины.
Слово предоставлено Куманикиной Лидии Сергеевне. Но Лида не встает: должно быть, она к новой своей фамилии не привыкла и по отчеству ее еще никогда не называли. Соседка слегка толкает ее. Лида вскакивает. Лицо залито жарким румянцем: ну прямо лазорев цвет!
— Лидия Сергеевна, объясните суду, — говорит Федор Егорович, — почему вы нанялись маляром на строительство сельпо, а на прополку колхозной свеклы не ходите?
В одно мгновение кровь отхлынула от щек Лиды. Вместо трогательной, смущенной девочки перед нами, вскинув голову, стоит упрямица. Заносчивая, дерзкая.
— А мне больше нравится вверх глядеть, чем вниз! — почти кричит Лида с вызовом. — Вот и все! И на том до свиданья.
Она пошла было прочь. Но председатель суда строго велит ей сесть на место, и, поколебавшись еще мгновение, Лида садится. Видимо, вспышка ее угасла.
Сейчас выступит бригадир Шошин. Он, один из всех, пересел на скамью: должно быть, затекли ноги. Ивану Харитоновичу лет тридцать пять. Плотный, уже полнеющий, лицо чуть одутловатое, русые волосы гладко зачесаны назад, брови выгорели от солнца, на левой руке несмываемый след мальчишеской дурости — татуировка.
Иван Харитонович держит речь. Слог его выступления местами излишне приподнятый, напыщенный:
— Ваши прогулы — язвы на теле нашего колхоза. Горе цыпленку, который не пробьет свою скорлупу, чтобы выйти на свет (это о Лиде). — Но говорит он горячо, искренне. И мысли правильные. — Нам не интересно человека под откос пустить. Мы к вам гуманно относились. Увещевали вас. А теперь, как ни горько, вынуждены наказывать.
Тут все верно, возразить нечего. Почему же слушают бригадира плохо? Женщины перешептываются, даже усмехаются. Кто-то из ответчиц выдыхает слезливо: