В лицо я его не знал. Увидел: весьма суров, хочется почему-то опустить глаза перед ним. Но меня, фактически еще студента, он принял будто коллегу, как теперь говорят, «на равных». А узнав или догадавшись о моем пристрастии к природе, повел сразу с собой «на охоту». Пошли к ближним озерам, он их называл: Черное, Длинное, Камышатое, Рассыпной Громок, Первый Ильмень — одно из самых красивых. Всюду было изобилие — водяная дичь. Долго мы гуляли по-тургеневски с ружьями и рюкзаками за плечами. Наконец на одном безымянном озерке он разрешил... Вскинули одновременно два ружья (оба его, Василия Гавриловича), выстрелы слились в один. Черемухин смеется: «Валентина Николаевна зажарит утку, посмотрим, чья дробь. Думаю, ваша».
Вот какой щедрый был мне подарок, эта первая прогулка. И почему-то даже к математике потянуло. Приехал работать уже без колебаний. Василий Гаврилович позвал к себе домой, помог составить план. И в быту — быстро дали квартиру, подвезли без проволочек дрова.
На учительских конференциях он очень смело выступал. Многое критиковал. «Испокон веков были «относительные» числа, а теперь «рациональные». Какой в этом смысл, что от этого изменилось?»
Сердился, что программы «прыгают», требования «скачут». Но в то же время высказывался, что нельзя сидеть на старом багаже, надо все время научно обогащаться. Увлеченных он еще больше старался воодушевить. На конференциях говорил: «Какие хорошие кадры дает институт, какие отличные у нас педагоги-общественники!» У нас развивалась честность в труде и уверенность в своих силах.
Никогда никого он не бичевал публично, а что нужно — скажет с глазу на глаз, прямо и резко.
Когда в тридцать девятом году он стал директором школы, начался ее «золотой век». Он был вдохновителем всего лучшего. Нам говорил: «Педагоги должны быть Моцартами, в школе немыслимы зависть, подсиживание, здесь не место Сальери. Это не урок, если ни к чему в нем не придерешься, а души нет».
Он был блестящим методистом и учителям давал мудрые советы, но превыше всего ценил труд и увлеченность.
К своим ученикам был беспощадно требователен, перед ним трепетали и его обожали. Он никогда не унижал ребенка, считал это бесчестным. У него не было отстающих. Кто не успевал усвоить программу на общих дополнительных занятиях, с теми он занимался у себя на дому. Абсолютно безвозмездно, был подлинный бессребреник. Когда ушел на пенсию, каждый год двух-трех десятиклассников готовил к поступлению в вузы. Выписывал для них программы Московского университета.
Памятны мне Иван Тринеев и Виктор Болычев. С них был особо жесткий спрос. Не только алгебру, геометрию, тригонометрию, физику требовал, но еще и электронику, полупроводники. Ваня, бывало, не решит какую-нибудь задачку, придет — слезы, как горох. Василий Гаврилович будто не замечает, объяснит снова. Оба эти парнишки поступили с отличными оценками в Воронежский университет. У Ивана неожиданно открылся талант к языкам, стал учиться в испанской группе. Черемухин мне о нем «по секрету» говорил: «Головастый, черт!»
С Матреной Федоровной, председателем колхоза, все наши учителя занимались, когда она поступала в Верхнеозерский сельскохозяйственный техникум. Нельзя уж ей было работать в таком масштабном хозяйстве без специального образования. Сама понимала.
За семилетку она прямо в школе, вместе с ребятишками, сдала. Поступила в техникум на заочное отделение. Приехала сдавать зачеты за первый курс, глядит — на математике многие со шпаргалок сдирают. Она не подала сигнала о помощи. Студенты шушукаются: «Подумаешь, гордячка! Засыплется». А она во весь голос отвечает: «Меня Черемухин готовил. У него пока ни один не засыпался!» Все решила самостоятельно. На «отлично» тогда еще не дотянула, но «хорошо» получила, и по праву.
С Отечественной войны я вернулся снова сюда, в Шишовку, начались наши с Василием Гавриловичем походы в природу. Я на фронте разведчиком был, но грибы в лесу он зорче меня видел.
Теперь мое, авторское отступление. Хочется окунуться в прибитюгскую природу. Она и впрямь дивно хороша. Жаль, не довелось мне никогда побродить по лесам, озерам и болотам с Василием Гавриловичем, — уж он-то открыл бы мне глаза на многое, что я, может, и не заметила. Но еще до знакомства с ним я много раз, большей частью одна, бродила по этим поистине заповедным местам.
В то время я писала книжку о Матрене Федоровне и приезжала в Шишовку раза три-четыре в год, так что попадала и на весенне-летние, и на осенние, и на зимние торжества природы.