Что оставалось главе семьи — в кабак или в петлю? Но не такова была Даша, чтобы позволить мужу пасть духом.
Умная и рачительная, предприимчивая и неутомимая, она управлялась и с детьми и по хозяйству да еще копейку зарабатывала. Стирала на господ, искусно крахмалила дамские ночные чепцы и мужские парадные манишки. Потом научилась шить «по картинкам» и мастерила модницам горничным замысловатые кофточки, наряднее, чем у их барынь. А из лоскутков выгадывала то дочкам своим кисейный бант к ситцевому платью, то сыновьям атласный якорь на миткалевую матроску.
Маленьких Вороновых ребятишки на улице дразнили:
На шелковые заплаты Даша только посмеивалась: «Это они от зависти», — но за сопатых обижалась смертельно: «Злыдни! Моих детей никто сопатыми не видел!»
Когда старший, Ваня, немного подрос, он стал здорово драться, и насмешники угомонились.
Дни ползли, а годы мчались. Дашеньку уже звали Дарьюшкой. Не приелся ей квас с картошкой, не убавилось проворства в руках — опостылело мыкаться с семьей по наемным углам.
«Домик! Хоть самый плохонький домик. Только бы своя крыша над головой» — с этой мечтой Даша вставала и ложилась.
Экономила на каждой малости, даже на керосине. Пыталась копить... Пустая затея! Сегодня припрячешь несколько грошей, завтра вынешь: то муж опять захворал, то у Вани, у Васи, у Фиры сапожонки развалились.
Дашу обуяли предпринимательские идеи. Может, выучиться на дамского парикмахера? Или занять денег и открыть шляпную мастерскую? Или перейти летом в дровяной сарайчик, а освобожденную хибару сдать от себя жильцам? Этот последний замысел показался наиболее реальным.
И вот на улице на фонарном столбе Даша прилепила объявление. День ждала терпеливо — не идут квартиросъемщики: Стала выглядывать за калитку. Те, что спешат, внимания не обращают на ее бумажку; другие остановятся, прочтут, но ведут себя странно: разводят руками, смеются, один выругался.
Подошла к столбу соседка, хорошая женщина, не пересмешница. Поглядела и даже в лице изменилась, кинулась к ней в калитку:
— Дарьюшка! Сдирай скорей это паскудство!
Выскочила Даша на улицу, читает, что написала своей рукой:
А ниже, красным карандашом, детские каракули:
Догадаться было нетрудно. Только один, старшой, уже знал грамоту. «Его работа — Ванина!»
Объявление было прилеплено прочно, картофельным клейстером. Пришлось ножом соскабливать.
Потом всю ночь проплакала бессильными слезами. А ведь до той поры люди не зря считали: слезу у нее под прессом не выжмешь!
Соседка советовала Даше:
— Ремнем огольца надо учить. Ремнем! Спусти с него шкуру.
Нет, не поднялась рука. Голос внутренней справедливости говорил Даше, что мальчишка то ли от раннего ума, то ли по‑детски бесхитростно обнародовал горькую правду.
И впрямь — что за квартира! Лачуга стоит на заднем дворе, одним окном — на помойную яму, другим — на то самое... выгребное, отхожее. Кто, кроме таких же, как и она, горемык, польстится на такое жилье? А с голи перекатной какая же будет ей корысть? Какой доход? Еще задолжают, да и не выселишь!..
Так рассыпалась в прах последняя Дашина надежда, растаяла, как призрачный сон, ее мечта.
Меж тем как раз в это время судьба готовила Вороновым несказанно щедрый подарок. Будто в святочном рассказе, как с неба, упало наследство.
ДОМОВЛАДЕЛИЦА
И стала Дарьюшка Дарьей Петровной, домовладелицей. В этом качестве и утвердилась на долгие годы. Необычайно деятельная по натуре, она, став хозяйкой доходного дома, получила широкое поле приложения энергии. Думаю, не ошибусь, если скажу, что именно дом окончательно сформировал ее характер, мировоззрение, уклад жизни.
Лет тринадцати-четырнадцати, когда я была уже довольно начитана в русской классике, с упоением поглощала романы Тургенева, добралась до Гончарова, я вдруг усмотрела в Дарье Петровне поразительное сходство с другой бабушкой — с Татьяной Марковной Бережковой.
Роднили их здоровая старческая красота, живые темные глаза, в которых могли засверкать и молнии, гордая осанка и свободная простота в манерах.
О той бабушке ее племянником Райским сказано, что всю жизнь она как по пальцам знает, каждого насквозь видит и никаких ошибок не делает. Она не дает одолевать себя жизни, а сама ее одолевает и тратит силы в этой борьбе скупо.
Татьяна Марковна не могла видеть человека без дела, любила распоряжаться, повелевать, действовать. Верила в то, что каждому человеку судьба дает какой-нибудь дар, а если был лежебокой и загубил себя — сам виноват. Ее мир замыкался границами имения и города, раздвигать жизнь дальше этих пределов она не стремилась. О благе общем слышать не хотела: знай, мол, всяк себя!