Для «общества» он был уже оторванным листком: политически неблагонадежный, поднадзорный и так далее.
Социал-демократическая, большевистская организация города, к которой Воронов идейно примыкал, была разгромлена. Профессиональные революционеры отправлены на каторгу, сосланы или ушли в глубокое подполье. Значительная часть интеллигенции настолько поправела, что с иными своими бывшими сотоварищами Ивану Карповичу было просто неприятно встречаться. И он ушел в свое, домашнее, подполье, замкнулся в мире книг и рукописей.
Правда, постепенно его внешние связи стали расширяться. Восстанавливались некоторые старые знакомства, завязывались новые. Надо заметить, что Иван Карпович, как многие застенчивые люди, чувствовал себя невероятно скованным, угловатым, неловким в малознакомой среде. Зато в компании людей, с которыми ему давалось сойтись, был веселым, оживленным, рассказывал увлекательные истории, блистал остроумием. Он становился центром внимания, буквально душой общества.
В Воронеже тогда жила и работала писательница Валентина Иововна Дмитриева. За свои повести и рассказы о деревне она пользовалась симпатиями прогрессивной интеллигенции, революционно настроенной молодежи.
В доме Дмитриевой собирался кружок ее друзей, иногда она читала что-нибудь новое, свое, кто-то из гостей декламировал, возникали споры по вопросам эстетики. В общем, это был некий маленький литературный салон. Стал бывать здесь и Иван Карпович и неизменно покорял присутствующих умом, обаянием, силой своей незаурядной личности.
И он сам чувствовал себя здесь своим.
Но вот однажды ему передали, что Валентина Иововна, приглашая к себе приятельницу, говорила примерно так: «Приходи, будет Карпуша. Да, да, тот самый — милейший Карпуша».
Дядю Ваню это задело. Так... Значит, для известной писательницы Дмитриевой он был не литератор Воронов, не добрый знакомый Иван Карпович, а Карпуша. Может, даже Карпушка или Карпушок.
Он пропустил два или три журфикса.
Через некоторое время они с Дмитриевой встретиись на улице. Валентина Иововна шла к нему чуть ли не с распростертыми объятиями.
— Иван Карпович, дорогой, как это можно! (В глаза полным именем и отчеством, и дружеское «дорогой», а не «милейший», как лакею в ресторане.) Вы совсем нас забыли. Приходите во вторник.
Он промямлил что-то. Дмитриева не отступала:
— Ну что за гамлетовская неопределенность! Вы непременно должны быть. Мы вас так любим!
Иван Карпович взглянул на нее зло, остро, и вдруг сам собою вырвался экспромт:
И откланялся.
Больше в доме Дмитриевой Воронов не бывал...
Вот так он мог сразу порвать с человеком, заподозренным им в неискренности или уязвившим его самолюбие. Уйти и не обернуться.
Я уже говорила, что в 1905 году распалась семья дяди Вани. Но я не досказала, что, покинув «арестанта» мужа, бросив сынишку, Мария Александровна увезла с собой старшего ребенка — двухлетнюю дочь Марусю.
Детей, своих и чужих, Иван Карпович любил какой-то благоговейной любовью.
В одной из своих педагогических статей, кажется 1915 года (она не опубликована, я читала ее в рукописи и сделала выписки уже после смерти Воронова), он пишет: «Есть некий мир, некое царство на нашей земле, — именно мир детей, откуда всякий, кто бы ни заглянул в него — художник, ученый, реалист или символист, индивидуалист или коллективист, — всегда выносит много ценного и поучительного, одинаково нужного для создания и улучшения жизни...
Любовным вниманием к жизни ребенка характеризуется культурный прогресс человечества, им же должна бы измеряться и относительная степень культурности отдельных народов...»
Он говорит, что у деловых, сдержанных, внешне холодных англичан существует прелестная сказка о том, «как однажды злые ведьмы задумали погрузить мир в непроглядную тьму и с этой целью украли все звезды с неба. Но дети всего мира всю ночь не закрывали глаз, лежали с широко открытыми глазами, освещая весь мир их сиянием, — и люди даже не подозревали, что была мрачная беззвездная ночь, — думали, что яркий день, и радовались его сиянию...»
Невозможно представить себе более прекрасной картины, пишет Воронов. «Если поистине восхитительна в стихотворении Некрасова «Крестьянские дети» эта вереница, гирлянда разноцветных детских глаз, с наивным любопытством засматривающих в щель сарая, то во сколько раз грандиознее картина земного мира, расцвеченная звездами детских глаз, которые не только освещают землю, но своими лучами как бы заглядывают в таинственно-немую глубь небес».