«Есть основания предполагать...» А ведь не так уж много потребовалось бы усилий, чтобы установить это точно.
Я просила Лию Тимофеевну рассказать все, что сберегла она в памяти и в сердце об Иване Карповиче. Она обещала написать.
Вот передо мною сто пятьдесят четыре тетрадочные страницы — пачка ее писем 1965—1969 годов. Почти каждое из них или начинается, или заканчивается вариацией одной и той же просьбы: «Оля, милая, может быть, как-нибудь Вы умолчите обо мне... Я понимаю, что трудно... Ведь десять лет, целый этап его жизни. Но, может, Вы все-таки сумеете...»
«Милая, как всегда, самоотверженная Лия! — мысленно обращаюсь я к ней. — Я не могу, не должна, не имею права вычеркнуть Вас из биографии человека, которому Вы были радостью и опорой в черные годы безвременья, в самый тяжелый период жизни».
И перед самой собой, перед своей совестью мне не надо оправдываться. Не боясь впасть в патетику, скажу, что сожалею лишь об одном — у меня не хватит слов, достойных этой маленькой мужественной женщины.
Если одна женщина в огненную годину революции «отрясла прах от ног своих» у порога мужа (я употребляю здесь евангельское выражение, потому что Мария Александровна сочетала внешнюю эмансипацию с церковным начетничеством), то другая, именно Лия, пошла бы за ним на край света. Ее не устрашил бы затхлый дух серых и мрачных казематов, пронизывающий холод вьюжных сибирских трактов. Она врачевала бы раны каторжника, вдохнула бы в него силу нести кандалы с гордо поднятой головой.
Все это жило в ее сердце как великая возможность, как залог ее безмерной любви.
У Ивана Воронова есть стихотворение:
Но Лии не выпало славной доли жен, свершивших подвиги любви и самоотречения, которые некогда потрясли всю мыслящую, жаждущую свободы Россию и нетленно живут в памяти потомков.
Ей досталась участь исполнить свое предназначение безвестно и безгласно, нести ношу такую будничную, обыденную, что и самой-то ей было невдомек, какова моральная весомость этой ноши.
Письма Лии Тимофеевны трогательны и сумбурны. В них, как, впрочем, и в этом моем повествовании, перемешано сегодняшнее с далеким прошлым, большое с малым, важное с пустяковым. Но эта пестрая мозаика, мне думается, воссоздает правдивую картину. Ведь и в жизни оно все так лепится рядом...
Мой добрый давний друг Лия сетует на прогрессирующую старость со всеми, как она говорит, вытекающими отсюда последствиями: «По утрам нахожу у себя симптомы всех болезней, кроме разве воспаления коленной чашечки (по Джером К. Джерому). К середине дня большая часть симптомов исчезает».
Рассказывает, что приходилось проводить много времени в очередях: «Называю их в шутку своими университетами. Жаль, что наши бытописатели не стоят в длинных очередях. Могли бы много почерпнуть всяких случаев, картин семейных отношений, советов по воспитанию детей, а главное — получить полную осведомленность о разных болезнях и способах их лечения. Но, быть может, писатели выше болезней и другой житейской суеты?!»
Пишет, как хозяйничает, готовит обед, кормит домочадцев, по большей части отдельно, — ведь приходят с работы, с занятий в разные часы. «Мечтаю о том времени, когда посуда будет бумажная (картонная), чтобы после обедов, ужинов сжигать ее в печке или сбрасывать в мусоропровод.
К сожалению, не доживу до того счастливого времени, не смогу удовлетворить жажду мести к грязной посуде. Как видите, еще сохранилась во мне способность пошутить...»
Вижу, вижу! Все вижу! Помню и Джером К. Джерома — «Трое в одной лодке, не считая собаки», была эта книга у дяди Вани, а от него перешла к Саше. Чувствую, из каких глубин идет зарядка относиться с юмором ко всяким невзгодам и неустройству жизни. А давняя, еще студенческая, неприязнь к отупляющим мелочам быта! Помню, как дорого стоила она молодой женщине, когда довелось Лии жить под неусыпным, неодобрительным взглядом свекрови!..