Меня буквально захватил Иван Карпович. Вы сами, конечно, испытали это. У Насти не было подруги ближе его. Однажды на мой упрек, что она не пришла ко мне домой — что-то нам надо было сделать вместе, — она чистосердечно призналась: «Мне больше хотелось провести вечер с Ваней».
«Читал он нам и Чехова. Тут с лиц уходила печаль, мы от души хохотали».
«Уже с того времени зародилась моя любовь к Ивану Карповичу. Я была серьезной девочкой. Много горя, недетского горя доставило мне это чувство!..»
«...Моя старшая сестра Цейта была связана с социал-демократами. У нас была явочная квартира. (После Октября в Воронежском музее революции об этом говорилось в экспозиции «1905 год».) Мы с младшей сестрой Маней с готовностью выполняли поручения Цейты и ее товарищей: вели наблюдения за улицей; отводили приезжих подпольщиков к надежным хозяевам; запихивали под пальтишки пачки листовок и относили их куда было сказано.
...Иван Карпович в 1905 году прочел очень смелую публичную лекцию о паразитизме. Мне даже кажется, что я на ней была, но, вероятно, только кажется, потому что обстановку совсем не помню. Но брошюру читала — это точно, помню даже ее серую обложку. Говорилось в ней о распределении национального дохода между разными слоями населения; о дистрофии на одном полюсе и апоплексическом ожирении на другом. Были ссылки на иностранную литературу, в том числе на итальянскую. На подлинники. Иван Карпович самостоятельно изучил иностранные языки. Меня поражала его образованность. И то, как он владел эзоповым языком. Ведь критике подвергался государственный строй России, клеймились социальные условия, но в такой форме, будто речь идет о здравоохранении.
Через некоторое время Воронов покинул Воронеж. Сначала по своей воле (скрывался), а после тюрьмы по воле властей (был выслан). Вновь я его увидела только осенью 1907 года, когда стала заходить к Насте перед своим отъездом на ученье в Петербург.
Иван Карпович был теперь один. Сильно тосковал по Марусе. Саша постоянно болел, с ним возилась бабушка. Ей, можно сказать, Саша был послан судьбой вместо покойного Фиры. Она благодаря ему словно вернулась к жизни. Саша единственный получил право говорить ей «ты». Все остальные и внуки ее, и дети, даже самый строптивый — Ваня и самая близкая ей — Настя, всегда обращались к ней на «вы».
Несколько раз Иван Карпович катал нас с Настей на лодке.
В Петербурге я, неожиданно для себя, стала получать от него письма.
Весной 1908 года он приехал».
СУЛАМИФЬ
Иван Карпович приехал в столицу в уверенности, что здесь больше, чем в Воронеже, может пригодиться его знание иностранных языков. Кроме немецкого, французского, итальянского, он теперь владел основами английского и продолжал совершенствоваться в нем. Надеялся получить переводы для научных журналов.
Небольшая сумма, скопленная уроками в Воронеже, на первых порах создавала иллюзию обеспеченности.
Лия Тимофеевна пишет: «Он чувствовал себя школьником, выпущенным из тесного, душного класса на свежий воздух».
Еще бы! Вырваться из воронежского мещанского окружения, избавиться от бдительного ока «своего» жандарма на ближайшем углу, от косых взглядов недругов, от обидного участия доброжелателей, от непереносимой жалости матери...
Стать каплей в человеческом океане большого города, песчинкой в его дюнах. Никому не мозолить глаза. И в то же время ощущать в себе силы для недюжинного труда, для высоких дерзаний.
Да еще тут, рядом, молодое существо, простодушно считающее себя «гадким утенком» и не подозревающее о своих готовых расправиться лебединых крыльях.
Это, конечно, не Лия пишет. И не дядя Ваня мне говорил. Это говорю я сама. Так я вижу и понимаю начало их петербургского периода.
Лия Тимофеевна вспоминает многочасовые пешеходные прогулки по островам — «Иван Карпович терпеть не мог конок, а трамвая в Петербурге еще не было»; студенческие «кутежи»: по четверти фунта колбасы пяти сортов на двоих; вспоминает, как подруги-сокурсницы поддразнивали земляком, но и на них он производил большое впечатление своей эрудицией, разносторонней талантливостью — «во мне подымалась гордость и шевелилась... ревность».
Но в общем-то в компаниях они бывали редко. Им лучше было вдвоем. Зелень островов, вода каналов, и во всем мире никого, кроме них двоих. Эрмитаж, выставки передвижников, и среди сотен, тысяч глаз они наедине.