Ничего подобного, ничего решительно внешне страшного нет у Томсона. Мрачность его поэмы отнюдь не средневековая, а специфически современная.
Средневековый человек при всем его суеверии и мистицизме — наивный реалист. Земной мир и загробный рай или ад для него — нечто внешнее, обособленное от его личности, самостоятельно существующее. Человек девятнадцатого века — кантианец, идеалист, если не солипсист, и мир для него — это его представление.
Того, давнего, человека ввергали в ад, этот же, современный, весь ад носит в своей душе и никакого иного не признает.
Тот, прежний, ад — как бы для внешнего употребления, этот, сегодняшний, — для внутреннего, как бы глоток медленно действующей жгучей отравы, разлитой в окружающей изломанной и извращенной, обезображенной жизни.
Средневековый грешник, ввергнутый в ад, опаляющий его извне, и спасен может быть только внешнею, высшею силой. Современный же несчастливец, носящий ад внутри, и спастись мог бы лишь внутренним усилием, для чего должен обрести утраченную надежду, отрастить крылья и одухотворить окружающую его жизнь. Но автор «Города страшной ночи» не верит, что несчастный способен на это.
Дантовская и томсоновская поэмы исторически дополняют друг друга. Воронов высказывает сожаление, что в то время, как первая заслуженно прославлена, вторая несправедливо малоизвестна. Между тем для мрачных дней, когда человечество как бы вернулось к средневековью, поэма Томсона своего рода пророчество и последнее предостережение.
Воронов говорит о зловеще-бесстрастной богине, царящей над миром, невидимой и поэтому не страшной никому, кроме материализовавшего ее в своей поэме автора:
Под владычеством этой богини, скорее — идолицы, буржуазные классы с головой ушли в торгашеские расчеты, эгоистическую домовитость. Все увеличивается связка ключей от амбаров, складов, тюрем. И накрепко забыли порабощенные капиталом его владельцы и служители, что есть на свете свобода, любовь, социальная справедливость...
Развязаны уничтожительные войны, а это сулит человечеству нищету, возврат к экономической необеспеченности дикарей. Созданные богатства, накопленные знания, гений науки и техники уходят на разорение стран и самоистребление народов. Европа превращается в гигантский Город ночи.
Томсон не видит выхода из заколдованного адского круга. Над его сознанием тяготеет «рок» — идеологическое порождение человеческой беспомощности.
«Что делать с его пессимизмом», — недоумевает Иван Воронов.
Для самого Воронова, человека, совершенно убежденного в научной правоте Маркса, фатализм неприемлем. Он знает силы, вызревающие в недрах Города ночи, призванные взорвать его и воздвигнуть Республику справедливости, Царство света.
Своему второму рукописному сборнику, посланному Горькому в Италию, Воронов дает название «Свобода». Открывает его одноименное стихотворение. После заголовка рукою Горького вписано: «На мотив Джонса».
Опубликовано стихотворение «Свобода» и воспроизведен его автограф много лет спустя в книге «М. Горький и поэты «Знания».
Из стихов Воронова на мотивы английских поэтов в сборнике «Знание» (кн. 37, 1911 год) было напечатано одно — «Слесарь». Английский подлинник разыскать не удалось, возможно, поэтому имя Карпентера не упомянуто. Впрочем, это стихотворение по системе образов вполне русское, первоисточник его отсвечивает, быть может, лишь в словах «король» и «канцлер».
Королю (читай — царю) настолько чужд быт народа, что даже выражение «ломоть хлеба» кажется непонятным:
Неведомо ему, не просто сытому, а пресыщенному благами жизни, и понятие «голод»:
Фразы внешне благожелательные, а по существу исполненные глубокого равнодушия. Начинается многоступенчатая волокита вокруг поисков способа, как накормить бедняка.
И логическим выводом человека, убедившегося в бесплодности и беспочвенности просьб, звучит насмешливая благодарность рабочего:
«Помочь себе сумею сам». Это очень весомо. Ведь в данном случае в подтексте здесь идея пролетарского гимна: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!»