Добрались до Кочевого, выгрузились.
Косой потянулся, расправляясь, сощурился на солнце, оскалил зубы в улыбке:
— Ну вот, вся любовь — главные трудности позади.
— Трудности только начинаются, — бодро улыбнулся в ответ Леня, не догадываясь, что в отношении себя он был, как никогда, прав.
— Ерунда. Здесь мы дома.
— Каждый кустик ночевать пустит, — добавил от себя Чиграш, посматривая по сторонам, и заржал. — Лучше, конечно, пупсик, а не кустик.
— Ты хвалился, что у тебя права на моторку есть, — обратился Косой к Лене. — Давай-ка их сюда. У меня тут старые кореша имеются, я у них лодку под залог возьму.
Подумать бы Лене: что же это за «старые кореша», которые такому надежному другу не могут на слово поверить и просто так лодку на время дать? Не подумал. С гордостью протянул удостоверение. Как весомый вклад в общее дело.
— Забирайте шмотки, — скомандовал Косой, — и тащите по реке вниз, там стойте, а я за лодкой пойду.
Косого не было до вечера. И весь день Леня занимался хозяйством: устраивал временный лагерь, готовил, чистил и мыл посуду и даже наловил к ужину рыбы. Чиграш откровенно бездельничал, но с Лени почему-то не спускал глаз, ходил по пятам — и за дровами и за водой. Сам же при этом ни колышка не вбил, ни сучка не поднял, ни ветки в костер не подложил. Только зачем-то засунул поглубже в кусты брезентовый сверток да одобрительно похмыкивал, наблюдая Ленино старание, глядя на его складную работу.
— Ты, Леха, молоток. И костер у тебя послушный, и харч готовишь добрый, и руки у тебя приделаны где надо. Вот поглядим еще, как ты ходишь, и цепы тебе тогда не будет. Видать, не ошибся в тебе Косой. Глаз у него на человека острый, наскрозь видит.
Леня краснел от удовольствия, от щедрой похвалы бывалого таежника и старался еще пуще. А насчет ходьбы он не сомневался. Все его друзья походники признавали, что ходить он умеет, пытались перенять его неутомимую «волчью рысь», когда ноги будто сами находят лучший, более удобный путь, как вырвавшийся на волю ручеек, и бегут лесной тропой, не только приспосабливаясь к ее неровностям, но и используя их для того, чтобы не терять, держать ровным и постоянным расчетливо выбранный темп.
За хлопотами день прошел быстро. Стемнело как-то сразу, лишь солнце опустилось за дальнюю кромку леса; лучи его еще бились, вспыхивали среди ветвей, а под деревьями уже стало темно и сыро.
Косого все не было. Леня сидел на берегу, смотрел, как тускло пока и лениво загораются в небе звезды, слушал, как журчит и плещет вокруг камней засыпающая река, чувствовал, как крепнет и становится острее запах нетронутого, дремучего леса и затухающего костра. В душе его нарастал и требовал немедленного выхода наивный восторг первобытного человека от ощущения свободы и единства с близкой, но всегда загадочной природой, от предвкушения неминуемых радостей равноправного общения с ней.
Леня вскочил, приложил ладони ко рту и заорал во все горло — рванулся и побежал его крик по притихшему к ночи лесу, радостно и полно отозвалось ему заскучавшее было эхо…
И тут же он получил такой пинок в спину, что чуть не свалился в воду.
— Чего ты орешь, придурок! — злобно зашипел Чиграш. — В тайге надо тихо себя держать. Чтобы самому все было слыхать, а тебя — ни-ни, понял?
Леня сначала немного обиделся, потом смутился, но, поразмыслив, решил, что хотя они еще и не в самой тайге, но Чиграш, конечно, прав. Он и сам не любил, когда горланят в лесу от избытка чувств или алкоголя.
Послышался тихий плеск, и появилась из темноты лодка. В ней, пригнувшись, сидел Косой, правя веслом.
— Ты, что ли, орал? — спросил он Леню, прижимая лодку к берегу. — Сейчас вот врежу веслом по башке — и вся любовь — заткнешься!
— Вы что, ребята? — растерялся Леня, вдруг ощутивший сгустившуюся вокруг него непонятную и от этого жуткую вражду.
— Ничего! Быстро грузиться! — скомандовал Косой.
— Да куда же в ночь-то?
— Все туда же, — отрезал Чиграш, разыскивая в кустах сверток. — Спешить надо. Дорогое нынче время, кто понимает.
«День простояли, — подумал Леня, — а в ночь спешить». Но вслух ничего не сказал. И хотя поднялась вдруг в душе непонятная тревога, кольнуло неясное подозрение, он стал послушно укладывать вещи в лодку, подсознательно ощущая, что именно сейчас, когда он стал это делать, кончилась его свобода, пропал он как человек и личность, потому что ни Косой, ни Чиграш не ощутили его внутреннего сопротивления, да и не было им до него дела, если внешнего отпора Леня не дал, да, видно, уже и не даст — сломался парень. Гнал Леня эту мысль от себя, заталкивал поглубже, мол, все еще неясно, вот как разберется он во всем, тогда и покажет себя, свой твердый и волевой характер, как уже было по раз в его мечтах о необыкновенных приключениях в дремучих лесах.