Ива, наоборот, держалась скованно и смущенно. Она все время заглядывала подруге в глаза, тщась заметить там что-то, ведомое ей одной. Ела красноволосая мало, и уже один этот факт явственно свидетельствовал о неспокойствии её души.
— Мил, а можно спросить?
— Уже спросил, — девушка улыбнулась, медленно подмигнула и отпила вино.
— Тогда рискну ещё раз. Ты всегда хотела быть парикмахером?
Мила откинулась на спинку стула и приподняла бокал, глядя через него на свет.
— Нет. Хотела стать дизайнером или, например, стилистом.
— Что помешало?
— Деньги, — легко призналась девушка. — У родителей нет денег, чтобы оплачивать обучение. А на бюджет я не протиснулась, увы. Пришлось идти по максимально близкой специальности.
— Понимаю, — я кивнул. — Говорят, это невежливо, но сегодня, думаю, можно. Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
«А выглядишь ты старше. Серьёзнее».
Говорить вслух я, конечно, не стал. Просто чокнулся с девушками и ещё выпил. Иволга замолчала совсем, только слушала нашу с Милой болтовню. Потом, будто очнувшись, достала коробочку с сережками и торжественно вручила подруге. Та открыла, ахнула, синие глазки вспыхнули едва ли ни ярче, чем серебро в свете люминесцентных ламп.
— Спасибо, спасибо!
Конечно же, подарок тут же занял свое место под осветленными локонами. Мила достала зеркальце, полюбовалась на себе и совершенно расцвела.
— Они прекрасны! — Иволге тут же достался долгий влюбленный взгляд. — Наверное, дорогие?
— Не парься, — отмахнулась мелкая. — Пришлось немного урезать заначку на мой отъезд, но мы переживем!
— Вот и хорошо! — Мила еще раз взглянула на себя, потом отложила зеркало и залпом прикончила вино. — Ива, нам больше не надо видеться.
Я моргнул. Захотелось помотать головой, проснуться — настолько неожиданно и абсурдно прозвучало заявление. Сюрреализма ситуации добавляла и реакция Иволги — красноволосая продолжала спокойно и сосредоточенно жевать поданный салат.
— А чё так? — наконец, осведомилась она.
Мила приступила к десерту.
— Ты же сама все понимаешь.
— Да-да, вкурила. Ты деревянному объясни, у него вон, челюсть до пупа!
Я захлопнул рот так резко, что зубы отчетливо и чувствительно щелкнули друг о друга. Никто не улыбнулся.
— Ты скоро уедешь, — Мила говорила как бы ни с кем, но обращалась все равно к Иволге. — А я останусь, потому что не могу бросить свою жизнь. Боюсь. Да и не проживем мы вместе. Не в этой стране. Я вообще, знаешь… — голос её сел, девушка быстро отхлебнула вина, — Не смогу. Ничего не смогу. Мне страшно, я слабая. Я здесь лишняя, неуместная, неугодная. Вру родителям, вру девочкам на работе, клиентам. Закуталась в кокон, чтобы больше не били, чтобы не гнали. Но внутри уютно и безопасно.
Иволга молчала, только ниже склонившись над тарелкой. Я почувствовал, что в горле стоит ком, а весь уют из кафе разом спарился. Мила будто впустила сюда холод улицы.
— А потом появилась ты, — продолжала девушка. — Красивая, сильная, обволакивающая собой. Почти совершенство. Рядом с тобой я перестала бояться. Ива, ты подарила мне сказку, ты раскрасила будни в дичайшие цвета. Спасибо за это. Но жизнь — не для таких, как я. Нужно бежать следом за тобой, на поиски свободы. Но я же знаю, что свободы нет. Ни там, откуда ты бежишь, ни там, где остановишься.
Некоторое время над столиком висело молчание. Потом Иволга похвалила салатик, заказала себе пирожное. Через десять минут девочки уже щебетали о чем-то третьестепенным, будто и не звучала тут только что болезненная исповедь. Я так быстро прийти в себя не мог: переводил взгляд с одной на другую, ошалело моргал и совершенно забыл о времени. Наконец, Мила поднялась из-за стола.
— Проводите меня?
— Конечно, — Ива тоже встала. — Кедр закажет такси до твоего дома. Да, Кедр?
— Такси, — повторил я, — Да, Кедр закажет.
***
Такси повезло нас обратно, по освященному, но все равно темному городу. Солнце опустилось за горизонт полтора часа назад, так что Новосибирск утопал в сумерках цвета кофейной гущи. Девочки молчали, прижавшись друг к дружке, а я, сидя на переднем сидении, созерцал в окно обочину и сугробы грязного снега на ней.
«Почему снег здесь похож на пепел?»
В ту минуту вся обида и боль во мне сконцентрировались на этих нелепых кучах замерзшей воды. Сугробы летели перед глазами, а я все смотрел, будто взглядом их можно было растопить.
У подъезда я оставил девушек вдвоём. Они тихо говорили, улыбаясь друг другу, потом долго целовались, потом снова говорили, но уже коротко. Наконец, Иволга отошла, и я тоже решил попрощаться.
— Глеб, — Мила попыталась мило улыбнуться. Уголки её губ дрожали. — Давай будем иногда видеться? Ну, когда Ива… Давай? Не у тебя, мне будет трудно. Где-нибудь в кафе или парке. Будем говорить, гулять. Чтобы не было так…
— …Одиноко, — закончил я. — Да, давай.
— Спасибо. Пока!
— Пока.
Мила шагнула в подъезд. Тяжелая дверь захлопнулась за её спиной. Не пройти, не пробраться. Безопасность. Замкнутость. Клетка.
А мы с Иволгой пошли по скользкой, занесённой позёмкой, дорожке. Говорить не хотелось, да и мелкая шла на пару шагов впереди, виляя из стороны в сторону. Потом наклонилась, будто что-то уронив. Набрала снега и швырнула мне в грудь.
— Догоняй, лошара!
И побежала вперед. Я даже шага не ускорил — настолько паршиво стало на душе. Только смотрел, не поскользнется ли дурочка. Нет, пробежала метров десять, остановилась под фонарем. Слепила ещё один снежок.
И вдруг изо всех сил бросила его в лампу.
Попала. Фонарь вспыхнул и погас, лишь сноп искр разлетелся в стороны синевато-желтым фейрверком. Осталось только гаснущее белое пятно с девушкой в центре. Похоже на минимализм или обложку какого-нибудь культового альбома. Момент проникновенной боли.
Скользнув стертыми подошвами по льду, я рванулся к Иволге, дико хохочущей посреди сыплющихся осколков. Схватил ее в охапку, потащил прочь. В голове почему-то крутилась одна простая мысль: не попасться бы ментам.
— Пусти!!! — маленькая рвалась в руках, как подстреленная куропатка. — Пусти, сволочь!!! Я ненавижу, я ненавижу вас! Я ненавижу весь ваш гребанный мир! Я вам всем… — дальше пошли ругательства, вперемешку со слезами. — Я весь город разнесу!!! Я докажу, я…
Я не слушал. Просто тащил Иволгу к остановке.
***
Она не успокоилась даже дома. Всю дорогу ревела (кто бы мог подумать, что в Иволге столько невыплаканных слез), а когда дошли до квартиры, упала ничком на кровать и заголосила в подушку. Я присел рядом, гладя подругу по волосам, по узкой, прямой спинке. Ива только дрожала и плакала, плакала снова. А потом уснула, часа в три. Я наощупь добрался до ванной, заперся там и провел под душем целый час, приходя в себя. Потом пошел на кухню.
Рассвет встретил с чашкой остывшего чая и чувством необратимой потери. Сегодня ушла Мила, уведя за собой что-то важное. Непоколебимую веру Иволги, её уверенность в существовании свободы.
Мы отпустили поручень, автобус занесло — и двух идиотов выбросило в окно, на холодный асфальт мостовой.
Глава 12. Несчастная
Наступили дни головной боли. Февраль оборвался, как сверкнувший по небу хвост молнии, и Новосибирск вступил в первую весеннюю оттепель. На улице приветливо светило солнышко, но коренные жители прекрасно знали: заглянувшее на пару дней тепло — лишь краткая передышка, за которой зима грянет с новой силой.
Из квартиры исчез уют. Закончились травы, купленные осенью. Горы книг частью полетели в мусорку, частью — обратно в библиотеку (моими стараниями). Их место заняли пепельницы и пустые бутылки, которые Иволга раскидывала по всему дому. У неё недавно закончился запой.
Сначала Ива молчала. Два дня прошло почти без слов и музыки, в течение которых мелкая только ела, таращилась в окно и спала. Ну, как «спала» — ворочалась, не в силах заснуть, не давая себя обнять и успокоить. Потом она пропала на три дня — вещи не забирала, на звонки не отвечала, ночевать не являлась. Когда я уже начал серьезно переживать, вдруг обнаружил Иволгу в кровати, вернувшись с работы. Девушка была смертельно пьяна: уронила на пол недопитую бутыль вина, не смогла до конца раздеться. Я уложил её и прибрался дома.