А для Ивы? Я невольно поискал подругу взглядом и неприятно удивился: красноволосая уже пристроилась к какому-то высокому худощавому типу, с которым теперь танцевала почти в обнимку. Укол ревности я пропустил, было не до того. Глядя на девушку, я впервые по-настоящему задумался, что же ей нужно от жизни.
Отсутствие ответственности. Иволге нужно, чтобы за все её поступки отвечали другие. Она отлично научилась это делать: вроде, и Мила сама не захотела бежать с ней, неизвестно, куда, и Рус предпочел долг велению сердца. А Ива и ни при чем, совсем ни в чем не виновата. Очень выгодно.
Она все время бежит. Не только от отца — этому хотя бы есть оправдание. Есть ещё бегство от проблем, как давешний запой из-за Милы. Как там Иволга говорила? «Быстрые ноги помогают бежать от неприятностей, голова — расширять сознание, сердце — искать верный путь». Вот, в чем состоит её жизненный принцип.
Свобода Ивы — постоянный, не прекращающийся полет едва оперившегося птенца из клетки. Пигалица кричит от страха, машет крыльями чаще, чем нужно, едва успевает огибать препятствия — и всё время стремится вперед, подальше оттуда, где её так долго удерживали.
Птенец не задумывается, что за пределами клетки опасностей больше, чем внутри, его не волнует, что будет, когда невеликие силы закончатся, и придется где-нибудь сесть. Важно лишь убраться как можно дальше, что бы ни ждало впереди.
Ну, а что же делаю я сам? Почему до сих пор следую за этим птенцом, как слепой? Я люблю её? Не знаю. Говорят, любовь — это прекрасное и удивительное чувство. Предполагается, что, едва влюбишься по-настоящему, ты это поймёшь, ощутишь всей кожей, ударами крови в сосудах. Ничего подобного за собой не замечал. Сильные чувства вообще не для меня, всё выходит как-то вскользь, не глубоко. Не умею я ни любить, ни ненавидеть по-настоящему. Обижаться — всегда пожалуйста, дружить — тоже неплохо. Да и девушки мне всегда «нравятся». Слово противное, порожденное именно нашим бездушным и пустым веком. Нравится человек. Будто вещь или погода, никакой серьёзности.
Но ведь мы все — дети своего времени. Кого винить за собственную неспособность сосредотачивать чувства? Родителей, воспитавших сына по принципу «как бы чего не вышло»? Общество, лишившее меня и ровесников свободы поступков? Самого себя, слизняка бесхребетного?
По большей части, всё равно. Поиск виноватых — это почти что размашистые удары по воздуху, когда избивший тебя противник уже дома сидит и чай пьёт. Главное — что теперь делать?
«А ничего с этим не сделаешь, Глебка. Ты — продукт мира вокруг, сам себя вылепивший таким, каким стал. Мир виноват, ты виноват, все вокруг виноваты, а плохо сейчас только одному конкретному парню, потому что он перепил и совершенно расстроился. Ты не герой этой истории, лишь резонёр-летописец. Плетешься вслед за блистательной красноволосой бестией, фиксируя её похождения. С Иволгой по ходу повествования может что-то случиться, у неё будут терзания и какой-то внятный финал, а ты так и останешься никем. История закончится, и для всех вокруг ты опять перестанешь существовать».
После этой мысли меня, вроде, отпустило. Черт, не зря говорят, что коктейли — зло! Пора завязывать, здесь стало совершенно нечем заняться! Я огляделся, чтобы выловить Иволгу. Её нигде не было — ни на танцполе, ни около него, ни рядом со стойкой. По спине пробежал нехороший холодок, но в этот момент Ива вышла из боковой двери, за которой располагался мужской туалет. Вышла не одна, а в компании все того же худощавого урода. Глянула на него липким, масляным взглядом, стёрла что-то с губ и протянула раскрытую ладонь. Хмырь что-то отдал девушке, и на этом они расстались. Красноволосая направилась ко мне.
Внутри будто запустили ледяной душ. Я смотрел на её легкую, даже пляшущую походку, и уже не чувствовал ничего. Меня тошнило от коктейлей, от клуба вокруг, от самодовольного выражения лица Иволги. Но я стиснул зубы и заставил себя сделать вид, что ничего не видел.
— Ну чё, накидался? — она оперлась на стойку, не оборачиваясь ко мне. — Бармен, тащи какую-нибудь крепкую дрянь, на посошок!
Расплатившись, Иволга разжала кулачок, где обнаружился маленький пакетик с единственной таблеткой. Посмотрела на него, быстро вытряхнула себе в рот и залила прозрачным коктейлем. Поморщилась и сглотнула. Вокруг загремела какая-то особенно отвратительная музыка.
Я смотрел. Время будто совсем перестало идти, и я смотрел. Что Ива только что приняла? Это же… Это то, что я думаю? Пожалуйста, пусть это будет не то, только не то!
— Воротит уже от твоей рожи! — она тряхнула бардовой челкой и уставилась куда-то в пространство. — Мы домой сегодня поедем, или ты корни пустил?
— Что это?
— Клуб, дерево!
— Что ты приняла?!
— Витаминку! — огрызнулась мелкая. — Короче, я валю. Делай, что хочешь.
***
Естественно, ушли мы вместе. Поймали такси. Я сел на переднее сидение, Иволгу уложил на заднее. Потихоньку поехали, благо, основные пробки в городе уже рассосались.
Накрывать её начало примерно на полпути к дому. Красноволосая издала какой-то странный звук — не то хихикнула, не то откашлялась — и заговорила. Больше она уже не затыкалась, пока не уснула, гораздо, гораздо позже.
— Ты скользкий и мерзкий. Я вот лежу, расплескалась по салону, а тебя не коснусь, противный. От тебя можно плесенью испачкаться.
Таксист глянул на неё в зеркало заднего вида. Я покачал головой: перепила, не обращайте внимания. Ива же продолжала:
— Ты виноват, всё ты. Зачем отпустил, что ты столбом стоишь, дерево, дерево, глупое, пустое, трухлявое! Стоит, дупло разинул, смотрит на меня, а мне плохо, тошно от глаз, от взгляда бессмысленного. Ну скажи хоть слово, сдох там что ли?
— Дома поговорим.
— Не буду говорить, я с тобой не разговариваю!
Она помолчала секунды три, потом опять стала ругаться. Я уже не отвечал, просто смотрел в окно, где опять растягивался и проносился мимо заледенелый Новосибирск. Сегодня мы с Иволгой сломали что-то важное, чего ещё сами не успели осознать и попробовать. В груди саднило, в голове царила звенящая, оглушительная пустота. Никаких мыслей, лишь чувство потери.
Домой её пришлось тащить. К счастью, Ива уже сменила гнев на милость. Теперь её пробило на псевдофилософию.
— Вот мы с тобой идем, а вокруг мир. И мир — полнейшая лажа, кто только умудрился его таким вылепить! Двойку ему, всем по двойке, все плохие уроды!
Я открыл дверь и впихнул Иволгу внутрь.
— А давай вместе разнесем к чертям планету! — тут же предложила она. — Ну неужели тебе не хочется? Хоть раз в жизни быть по-настоящему? Чтобы кричать до хрипоты, кулаки в кровь, чтобы они все увидели, какой ты?
— Не хочется, — пробормотал я, помогая девушке выбраться из куртки и стягивая с неё кроссовки. — Хватает и твоих выходок.
— Скучный! — Ива резко вскочила, стукнулась плечом о дверной косяк и ввалилась в комнату. — Та-акой пресный, обыкновенный, серый мальчик!
Я чуть задержался, чтобы тоже раздеться-разуться, поэтому продолжение монолога не услышал. Перешагнув порог комнаты, застал красноволосую на полу в позе какой-то ломаной звезды, с раскиданными как попало лучами-конечностями. Попытался поднять и переложить в кровать, за что получил чувствительный пинок в бок, и вынужден был лечь в одиночестве.
— … сделать так, чтобы звёзды вокруг, — продолжала вещать мелкая. — И чтобы люди рождались счастливые, чтобы детей не запирали, чтобы родителям запретить умирать! Ты хоть представляешь, дурень, какая тогда жизнь начнется?!
— Ага. Счастье для всех, и пусть никто не уйдет обиженным, — усмехнулся я.
— Конечно! И что в этом плохого? Всем хорошо, все сидят счастливые, планета светится!
На это у меня ответа не нашлось, да он и не требовался. Ещё некоторое время Ива лопотала про свой идеальный мир, про то, как вокруг плохо и неправильно. Потом замолчала ненадолго. Тишина после её голоса возникла оглушительная, было ощущение, что я никогда в жизни до этого не оказывался в такой беззвучной пустоте, будто всю жизнь шёл по обочине автострады, а рядом ещё и Иволга, не переставая, чушь несла.