Думаешь, будто видишь?
Конечно, видишь.
Только ты, витязь, внимательнее смотри.
Лес терпел долго, зубы сжимал в порубке—
От королевских труб билось аж всё внутри.
По лесу мчались могучие ваши кони,
Но громким ржанием замок не сберегли.
Из-под земли, наспех ломая плитки,
Сильные корни вылезли, а трава
Покрыла картины, постели, шелка и свитки —
Сделала больше, маленькая, чем могла.
Стебли окрепли — нечего дурью маяться.
Сломан трон царский, вечно теперь пустой.
Где при дворе люди носили маски,
Тёмный лес разрастается
Прямо над головой.
И замолк, позволив последней строчке растечься в воздухе, смешаться со стенами. Рассеяться в пыльной пустоте старого общежития. У меня по коже пробежал холодок, пришлось обернуться к окну и проверить, не пришел ли по наши души Бирнамский лес. Конечно, нет — там по-прежнему простиралась сибирская пустошь. Иволга сидела, не шевелясь, глядя на собственные ладони.
— О чём эти стихи?
— Да все они об одном, — Кир небрежно швырнул листы на стол и сполз по стенке вниз, вытягивая ноги уже в другую сторону. — Я больше ни о чем и не пишу, с тех пор, как.
— Красиво написано, — похвалил я.
Поэт шутливо поклонился.
— К вашим услугам!
— И что, ты не публикуешься?
Кир почесал подбородок и допил чай.
— Не. Иногда читаю знакомым.
— Почему?
— Слово изреченное есть ложь. А слово записанное — тем более.
Я только вздохнул. Спорить с такими типами — занятие бесполезное, особенно, когда нет никакого желания спорить вообще. Ива качнула ножками в воздухе и, наконец, задала вопрос:
— Как думаешь, свобода существует?
Я замер в ожидании. Казалось, ответ от такого необычного человека должен удивить. Солнечные лучи, пробивавшиеся в окно, падали на лицо Кира, отражаясь в серых стеклах полароидов. Обстановка располагала к немыслимым откровениям.
— Не знаю, — протянул поэт. — Главное — чтобы таращило, солнышко. Вот это — хорошо.
Захотелось на воздух. Все очарование таланта испарилось: перед нами сидел обыкновенный до пошлости наркоман.
— Пойду, пройдусь.
— Да куда ты один попрешься… — проворчала Иволга, поднимаясь следом.
Я не ответил ей, быстрыми шагами покидая комнату. Темнота общежития, вязкая, липкая и вкрадчивая, поглотила нас обоих, добавляя к сбивчивым мыслям свои, скользкие и бледные. Кажется, мы умудрились заблудиться где-то в коридорах, наткнулись на парочку, курящую у разбитого окна. Дым от сигарет шёл, перекрывая пар из приоткрытых губ. Парень был высок, хмур и словно разочарован во всем на свете. Он даже не курил толком — так, вертел сигарету в пальцах, наблюдая, как тонкая серая струйка выползает наружу, огибая осколки стекла. Девушка, низкий, теряющийся в темноте угла силуэт, делала сильные затяжки и барабанила пальцами по подоконнику. Мне показалось, что они очень хотят друг другу высказаться, но не знают языка. Было в этих двоих, таких разных с виду, что-то неуловимо общее, какой-то единый надлом. А может, парочки вообще не существовало — лишь душный похмельный бред, навеянный мраком мертвого помещения и общением с Киром.
Очнулся я только на крыльце, ослепительно белом в лучах полуденного солнца. Иволга сидела рядом и смотрела на снег, устало щурясь.
— Зачем мы к нему пошли?
— Проведать, — неохотно ответила красноволосая. — Спросить о свободе. Тебе показать, интересно же.
— Что интересно?
— Как ты испугаешься.
— Ясно. Ну, ты развлеклась. Можем, наконец, идти домой.
— Неа. Надо хотя бы попрощаться, раз пришли.
Я согласно кивнул, но с места не сдвинулся.
— Откуда ты его знаешь?
— Я жила у Кира, пока не встретила тебя.
— Ага, — желчь не удержалась внутри и просочилась в тон вопроса: — Это ты его до такого состояния довела?
Ива ответила не сразу, так что я успел устыдиться самого себя.
— Нет. Кир уже был зависимым, когда мы познакомились. Он, знаешь, из детдома. Но старался. У него там девушка была, Кир её тоже тащил. Вместе поступили, снимали квартиру. Она подрабатывала, он продавал картины. В общем, все шло хорошо, пока не пришла болезнь. У девушки Кира начались галлюцинации, навязчивые идеи. Голоса в голове. Ей диагностировали шизофрению, и упекли в диспансер. Кир был рядом, пока она медленно умирала. И сломался. Сначала пил, потом…
— Ясно…
— Кир хороший, — веско закончила Иволга. — Он справляется. Всё под контролем.
Я не выдержал — нервно фыркнул и покачал головой.
— Пошли, — красноволосая бросила бычок в снег и первой шагнула обратно в общагу.
Когда мы вошли, Кир рисовал. Очки валялись на полу, на мольберте красовался ватман, на плитке горел газ. Хозяин комнаты стоял к нам спиной с черным карандашом в руке и писал картину нервными, рваными движениями. Ивы выругалась, погасила огонь и оперлась на стенку, скрестив руки на груди.
— Ты же обещал!
Кир не ответил, продолжая творить. Я подошел ближе и взглянул на картину через острое плечо автора.
Это был городской пейзаж, выполненный в графике. Точнее — крыши многоэтажек, тянущиеся до горизонта бледно-серым морем. А наверху — чёрное солнце, раскинувшее свои лучи, похожие на щупальца осьминога. Картина производила гнетущее и пугающее впечатление. Я попятился, но не мог оторвать глаз, настолько притягательным оказалось зрелище. От картины веяло безумным, потусторонним обаянием и обреченностью, так что вспоминались сразу все неудачи и сомнения. У всех творений Кира была своя, особая сила.
— Жуть пакостная! — резюмировала Ива.
Художник повернулся к нам. Оказалось, что у него бледно-голубые глаза. Они смотрели сквозь меня, с каким-то нервным возбуждением и болезненным удовольствием. Кир широко улыбнулся.
— Са-ами вы… пакостные! А мне шика-арно!
Я закрыл глаза и помассировал виски. Голова снова начала болеть, напоминая о похмелье.
— Всё, мы попрощались. Идём.
Иволга не ответила, только потупилась и кивнула. Кир снова принялся рисовать, погрузившись в мутный мир собственного подсознания. Мы уже были в дверях, когда он вдруг позвал:
— Ива-а!
— Да? — красноволосая замерла, обернувшись к другу.
— Ты ящерка, — сообщил наркоман.
— Чего? — Ива прислонилась к дверному косяку и улыбнулась.
— Я-а-ащерка, — повторил Кир. — Я же спиртую их хвостики, помнишь? Мне кажется, у тебя тот же… защитный механизм. Ты хо-одишь, растишь хвостик из привязанностей, принципов и собственных мыслей. Потом делают больно, прищемив хвостик, и ты отбра-а-асываешь его, бежишь со всех ног куда-нибудь подальше. Оказавшись в безопасности, растишь но-о-овый хвостик. И хотя каждый раз терять хвостики очень больно, ты это делаешь. Вот и сейчас: он почти отвалился, и ты корчишься в муках. Такова цена свободы.
Иволга промолчала и захлопнула за собой дверь. Только сейчас я заметил, что она захватила с собой очки Кирилла.
***
— Эй, погодь!
Красноволосая вцепилась в мою руку, как только мы выбрались на более-менее широкую дорожку. У неё на носу красовались серые стекла.
— Сними. Ещё угодишь под машину.
— Тогда можешь написать на моей могиле: «Шла на встречу смерти в очках-полароидах»!
— Не смешно!
— Хорошо, что тут много кислорода, — заметила Иволга.
— Это ты к чему?
— Забей, король вакуума! — отмахнулась она.
***
Знаете, как долго бы ни звенел в воздухе звук порванной струны, наступает момент, когда воцаряется тишина. Это происходит внезапно: кажется, ты готов терпеть еще месяц или, может, даже год, но человек допускает какой-то очередной мелкий прокол, делает безобидную глупость — и плотину прорывает.