– Вполне может быть, – согласился я.
Марина рассматривала мое лицо так, как если бы на нем был написан мелкий, неразборчивый, но очень интересный текст.
– И тогда милиции сразу станет известно о том, – медленно произнесла она, – что произошло сегодня утром в заповеднике.
– Ты хочешь сказать, что милиции это станет известно не без твоей помощи? – уточнил я.
– Возможно. На то божья воля – тайное делать явным.
Я поднялся с кресла, подошел к Марине, взял ее за руку и поднял на ноги. Девушка со скрытым страхом смотрела мне в глаза.
– Я даю вам шанс, – пролепетала она, – искупить свой грех перед богом. Если вас сегодня же заберут и посадят в тюрьму, то вы не успеете принести пользу ближнему своему и отыскать злодея, который испортил акваланги.
– Ты слишком преувеличиваешь мои возможности, девочка, – сказал я, аккуратно и сильно подталкивая Марину к двери.
– Нет, не преувеличиваю. Я многое о вас знаю. Вы талантливый сыщик!
– Это твое глубокое заблуждение. Я ничем не могу быть полезен ни богу, ни твоему отчиму.
– Вы пожалеете, если откажетесь, – торопясь, произнесла Марина. До двери оставалось несколько шагов.
– Это уже похоже на угрозу.
– Нет, нет! Вы ошибаетесь! Чем может угрожать сильному мужчине слабая и беззащитная девушка? Я могу только просить вас.
– Еще раз повторяю: я не занимаюсь детективным расследованием.
Марина сжала пухлые губы. Шея, на которой болтался замусоленный шнурок с крестиком, покрылась красными пятнами.
– Вы меня разочаровали, – произнесла она. – Вы, наверное, трус?
– Может быть, – ответил я безразличным тоном. Оскорбления не задевали меня. – Тебя проводить или сама спустишься?
– Можете не утруждать себя, – ответила Марина и, почувствовав спиной дверь, повернулась к ней лицом. – Родившийся слабым достоин сострадания и жалости, а сильный человек, ставший слабым, достоин презрения.
Она грохнула дверью, захлопнув ее перед моим носом.
Что там она изрекла, вспоминал я, принюхиваясь к горьковатому запаху ладана, коим была пропитана кофточка Марины. Родившийся сильным достоин слабости? Или достойный презрения родится сильным?.. Как бы то ни было, но, кажется, меня ожидают крупные неприятности.
Не помню точно, когда это началось. Я научился чувствовать ее взгляд, и это больше напоминало болезнь, чем интуицию. Еще совсем недавно Анна могла неслышно подойти ко мне на цыпочках со спины и закрыть мне ладонями глаза; я вздрагивал, всякий раз удивляясь ее способности незаметно приближаться ко мне, словно она превращалась в воздух или луч света. Но теперь я впервые почувствовал ее тяжелый от немых упреков взгляд и обернулся прежде, чем она успела подойти ко мне.
– Что? – спросил я, не поднимая головы. Наконечник паяльника соскользнул с блестящей капельки застывшего олова и задел тонкий зеленый проводок. Едкий дым обжег глаза, и я зажмурился, чувствуя, что сейчас прольются слезы. – Что, Анна?!
– Почему ты ей отказал? – спросила Анна сдержанно. Ей шел белый костюм с короткой юбкой, который она обычно надевала в рабочее время. Светло-русые волосы волной опускались на воротник пиджака с петлицами из золотой вышивки. Светлые брови и глаза цвета утреннего моря контрастно выделялись на загорелом лице. Анна напоминала стюардессу с рекламного плаката: строгая, собранная, безупречно аккуратная.
Я протянул руку к ее лицу и коснулся пальцами золотой сережки.
– Ты очень взволнована. Выпей мятного ликера и полежи.
– Да, я взволнована, – ответила она, отстраняя мою руку. – Я давно уже взволнована, и мне вряд ли поможет мятный ликер.
– А что тебе поможет?
Она не ответила, села в то же кресло, где несколько минут назад сидела Марина. Мне легче было вести с Анной разговор стоя, и я лишь прислонился спиной к оконной раме, скрестив на груди руки.
– Что с тобой, Анна?
Она не раздумывала над ответом, она давно была готова высказать мне все, что наболело.
– Мне все надоело, Кирилл.
– Что – все?
– Все это, – и она кивнула на потолок, на стены, потом ее взгляд остановился на засохшем букете роз, стоящем на подоконнике в вазе.
– Я не понимаю, – почти честно сказал я.
Анна смотрела сквозь разноцветные прямоугольники витража в свои чувства.
– Я еще молода, – делая большие интервалы между словами, произнесла она. – Но мне кажется, что все лучшее осталось позади и что в моей жизни уже ничего не будет, кроме этого кафе, сонных посетителей, кидающих купюры на прилавок, и этих каменных стен.
– Но это не самое худшее в жизни – деньги на прилавке, – возразил я, уже приблизительно понимая, о чем хочет сказать Анна.
Она не обратила внимания на мои слова.
– Ты помнишь, как мы с тобой ходили по плантациям коки в Приамазонии, как уносили ноги из офиса наркобарона? Ты помнишь, как мы тонули на яхте и дрались с бандой на Диком острове?
– Помню, Анюта, помню.
– Тогда мы рисковали жизнью, но в этом был свой смысл, мы посвящали себя большому и важному делу. А теперь… – Анна вдруг сменила торжественный и пафосный тон и очень конкретно, как капризная девочка, сказала: – Мне скучно! Я не хочу работать продавщицей! Жизнь проходит, а за этими стенами я ее не вижу!