– Но ты же сама мечтала о такой жизни! – ответил я, стараясь говорить как можно более ласково. – Ты хотела, чтобы я оставил частный сыск, чтобы у нас был свой дом, чтобы были…
Я прикусил язык. Упоминание о детях плетью хлестало по душе Анны. После ранения в банке Милосердова она не могла иметь детей. Анна догадалась, какое слово повисло у меня на языке, и нервно дернула головой.
– Эта сладкая действительность оказалась не такой, какой я себе ее представляла, – глухим голосом произнесла она, опустив глаза. – Я ошиблась. Мы ошиблись, – тотчас поправила Анна. – Мы скоро оплывем жиром и перестанем чувствовать чужую боль. Мы уже не реагируем, когда в нашей собственной гостинице кто-то вверх дном переворачивает номера! Мы забыли, когда последний раз совершали сильные поступки, когда чувствовали жизнь так, как приговоренный к смерти чувствует ее за день до казни. Я не могу так больше!
Это просто настроение, подумал я, глядя на родное лицо Анны. Это всего лишь переутомление, это следствие изнуряющей жары. Начало лета в этом году необычно жаркое. Ей надо на неделю съездить в Москву, к дождям и прохладным березовым рощам.
– И что ты хочешь? – спросил я.
– Чтобы ты снова стал таким, каким я узнала и полюбила тебя.
– Но дважды в одну реку не войдешь, – осторожно возразил я, подошел к Анне, присел возле ее ног и взял прохладные ладони, словно девушка пришла с улицы, где было морозно. – Нельзя вечно оставаться неизменным. Я ведь живой человек, а не восковая фигура.
– Нет! – Анна резко выдернула ладони из моих рук. – Сейчас ты как раз больше похож на восковую фигуру, чем на мужчину!
Кажется, она сама почувствовала, что переступила грань дозволенного, но не отступила, не извинилась, а лишь упрямо поджала губы, нахмурилась и откинулась на спинку.
Я встал. Злость заклокотала во мне, словно от одного поворота ключа запустился хорошо отрегулированный двигатель. Я мысленно сосчитал до десяти – это всегда помогало мне в подобные минуты удержать себя от резких слов и движений.
– Если тебе мало острых ощущений, – медленно сказал я, – то можешь попрыгать со скалы в море. А если я не устраиваю тебя как мужчина, то можешь купить…
– Ну все, хватит! – перебила меня Анна. – А то мы сейчас наговорим друг другу столько, что вовек из души не вычистишь… Почему ты отказал Марине? Она рассказала тебе, что Валерий Петрович – ее отчим и ему уже несколько месяцев кто-то угрожает?
Рассказать ей о том, что произошло утром, или нет, думал я. Господи, что с нами случилось? Раз я задумался об этом, значит, уже не доверяю Анне, как прежде. Значит, боюсь доверить ей свои тайны.
– Ты все забыла?! – спросил я. – У тебя все из головы вылетело?! И ты уже не помнишь, что сама умоляла меня прекратить соваться в криминальное болото? Я дал тебе слово, что ставлю точку, и я его держу! Но ты начинаешь беситься от скуки и никак не можешь понять, почему я отказал Марине!
– Не ори, – попросила Анна. – Ты меня убедил, что останешься верен своему слову, даже если рядом с тобой буду погибать я.
– Только не надо выжимать из меня слезу.
Если бы ты знала, что случилось утром, думал я, рассматривая красивые глаза Анны, то поняла бы сразу, что кто-то пытается меня запугать, заткнуть рот и навязать свои правила игры. Тот, кто испортил акваланги, был уверен, что я сделаю все возможное, чтобы милиция не узнала о шмоне в номере Курахова. А потому все надо делать вопреки. Пусть Курахов пишет заявление. Так будет лучше.
– Анна, тебе не надоело играть в Шерлока Холмса? Кажется, мы давали друг другу слово, что больше не будем заниматься всякими рискованными авантюрами.
– Не надо прикрывать трусость верностью собственному слову.
– Ну, раз ты такая смелая, так сама и разбирайся с профессором и его набожной падчерицей!
– Так я и сделаю, можешь не волноваться.
– Валяй, валяй! Только поторопись, а то профессор приведет сюда целое отделение.
– Чао, милый! – Анна поднялась с кресла. – Сиди здесь и обслуживай клиентов. Главное, всегда оставайся верным своему слову!
– Скатертью дорожка, комсомольская активистка!
Анна закончила разговор, хлопнув дверью. И почему женщины так любят ставить точку этим способом?
Я подскочил к окну, приоткрыл стеклянную мозаику, через щель глядя вниз. Остынет, подумал я, но без особой надежды. Разобьет пару стаканов и остынет. И все вернется на круги своя. Она будет стоять за стойкой бара, а я рыть бассейн и ковыряться в поломанных магнитофонах.
На меня вдруг нахлынула такая тоска, что я поморщился, прикрыл окно, сел за стол и обхватил голову руками. Это ломка, подумал я. Меня, как наркомана к игле, снова тянет к той дьявольской работе, воспоминания о которой вот уже почти два года я тщетно пытаюсь похоронить. Я думал, так лучше будет для нее, для нашей семьи, которую мы безуспешно строим уже несколько лет подряд.
Внизу грохнула калитка. Все-таки не остыла. Ушла. И напрасно. Теперь ей придется мучительно искать повод, чтобы вернуться. Никуда мы друг без друга не денемся, потому как давно срослись, давно стали родными людьми.