— Павел Николаевич, — представился он и добавил: — Рассказывал, рассказывал о тебе Серёжа. Ты, Анечка, чудо! Легендарная личность. Сам не наблюдал, а от людей слышал: смертельный номер по канату над пропастью.
Машина Серёжиного отца стояла невдалеке, на площадке, огороженной цепью с чугунными шарами. Там, среди других машин, я узнала синий «Вольво» — не раз видела его во дворе у их пятого подъезда.
Приехали мы быстро, я ещё не успела всего рассказать: как вместе с Митей Звонарёвым протягивала между балконами верёвку и рыболовные жилки, как шили «артисту» красный костюм, приделывали живые ноги и учили его ходить. Это Павел Николаевич меня расспрашивал. Мы даже на улице минуты три постояли, пока я не закончила рассказ. Снова похвалил меня, пожал руку и поехал ставить машину в гараж.
А мы с Серёжей свернули во двор. Я подумала о маме, что она пришла с работы, а меня не застала. И, ясное дело, удивилась нетронутой кастрюле с супом и что гречневую кашу я не поела. Рассердится. Серёже я на прощание сказала лишь «спасибо», а он спросил, какой у меня номер телефона.
Беспокоилась я напрасно, мамы дома ещё не было. Я разогрела суп, кашу, поела и тарелки за собой вымыла. Теперь какие могут быть вопросы! Всё в порядке.
Когда разогревала обед, помнила о Мите. И какую-то вину свою чувствовала перед ним. Ведь была она, была. На свидание-то шла с Митей. Прихорашивалась для него. Я выглянула на балкон —- не прислал ли какого послания? Пусто. Лишь тонкие жилки убегают вдаль. Верёвку мы сняли накануне. Вот зайчиком посветить бы. Но как? Солнце закрыла туча, серая, большая. И края не видно её. А ещё недавно было высокое, голубое небо. Это когда «Сникерсом» наслаждалась.
Вздохнув, набрала Митин номер. Сначала взял трубку его брат, первоклассник. Затем подошёл Митя. Ожидала, что голос у него будет недовольный, подозрительный. Ничего подобного. Звонку обрадовался и таинственно намекнул:
— Соображаю, соображаю. Что-то придумал...
— Ты о чём? — с беспокойством спросила я.
— Про то, чтобы зеркало за солнышком вертелось. Лимонный отросток я плёнкой уже накрыл. Там, внутри, микроклимат становится как раз такой, какой нужно, благоприятный.
О Серёже я ничего не сказала. А сказать, наверное, смогла бы. Только он не спросил. О лимоне беспокоился. Ах, Митя...
В бутылку я налила кипячёной воды и поставила Серёжин подарок в кухне на подоконник. Ветка пиона смотрелась красиво и зелено.
В ЧЕТЫРЕ УТРА
Будильник я завела на четыре утра. А чтобы звонок был не очень громким, накрыла его «Анюткой». Это кукла такая, будто колокол. Чай под ней особенно вкусным (как говорил отец) заваривается. Колокол мама специально сшила. Давно. Но я в то время уже родилась, и отец тогда жил с нами в этой квартире. Он и куклу назвал «Анюткой» — симпатяшка, румяная, сероглазая и косички с бантиками по сторонам. Наверное, потому и меня чаще звали Анюткой. Я не обижалась. Мне и сейчас нравится, когда так называют.
Стул с будильником я близко-близко придвинула. К самой подушке — вдруг не услышу. Мама-то не должна услышать, она в другой комнате, зато я — засоня ужасная, это и отец повторял: «Тебя разбудить — надо палить из пушки».
Может, года в три мне, и правда, нужна была пушка, но сейчас, когда в седьмой перешла, хватило будильника. Под ватной «Анюткой» сразу его услышала. Не открывая глаз, зажала рычажок, полежала с минуту — слушала... Нет, тихо, мама спит, дверь не скрипнула. За эту минуту я снова могла бы преспокойно заснуть, но в том-то и дело—допустить такое было никак невозможно. Операция предстояла нелёгкая. Меня об этом никто не просил, никто не поручал — сама придумала. Взяла и придумала. Если всем начихать и могут только: «Ах!», «Ох!», то сделаю по-своему. Сама сделаю. С вечера достала складную рыболовную удочку (с тех пор, как отец ушёл от нас, она так и стояла в кладовке), привязала к её концу клочок ваты. В банке развела щепотку зубного порошка. Не забыла о старом халате. Самое сложное было выйти из квартиры — не скрипнуть, ничем не стукнуть. Дверь в мою комнату обязательно бы скрипнула, но я же хитрая и всё предусмотрела: ещё днём на дверные петли покапала из пипетки подсолнечным маслом.
А всё равно страшно было, шла босиком, на цыпочках. Сняла тихонько цепочку у замка, повернула рубчатый барашек. И это — почти в темноте. Взяла приготовленную удочку, банку и неслышно выскользнула на площадку. Сама не верила удаче. Вот что значит хорошо продумать.
На третьем и втором этажах лампочки не горели, а может, и не было их, но из окон на лестницу уже пробивался свет. Внизу же, как ни странно, лампочка в железной клетке полыхала свечей на сто. Освещала поцарапанные створки лифта, угол возле батареи, заплёванный шелухой семечек. А выразительнее всего выделялась чёрная каракатица на белом потолке. Уже пятый день это уродливое, хвостатое изображение напоминало о себе, и люди жаловались на какого-то неизвестного пакостника, который взял и сотворил чёрт знает что. Я и сама утром и днём, когда ожидала кабину лифта, возмущалась про себя. И была свидетельницей, как двое жиличек вздыхают, разводят руками: «участковому надо сообщить», «нарвать хулиганам уши...» А кому нарвать? Никого же не поймали.
Можно, конечно, и не смотреть на потолок. Вошла в кабину, поехала. Но вот вчера меня озарило. Невольно подняв глаза вверх, я вдруг... увидела, скорее, угадала: да это же — фашистский знак. Там конец «хвоста» влево загнут, и там вправо. Другие, правда, не очень похожи, однако это вроде уже и не имело значения: я чётко видела отвратительную и пугающую свастику. Сейчас вижу, завтра, послезавтра... Только этого «удовольствия» не хватает мне в жизни!
Тогда и придумала свою тайную ночную операцию. Чтобы никто не знал. Даже мама. Уж мама-то ни в коем случае не должна знать и догадываться. Ни за что не пустила бы меня. Зато удивится-то! Куда подевалась эта гадкая каракатица? Кто замазал? А я и вида не подам. Только одна знаю. Вот так!.. А если про «фашистский знак» ещё кто-то догадывался? Тем более надо его уничтожить.
Чтобы какому-то злоумышленнику водить горящей свечкой под высоким потолком, малюкая препротивную свастику-каракатицу, времени ему наверняка понадобилось намного больше, чем мне замазать это гнусное свинство. Всего три раза обмакнула ватную кисть в банку с зубным порошком. От моей «побелки» потолок выглядел пока не очень красивым, но я знала: эти места скоро должны подсохнуть. «Ладно, — подумала с облегчением, — что могла, то и сделала. — А потом улыбнулась, тряхнула кистью. — Фашизм в нашем подъезде не пройдёт!»
Ещё пришлось поволноваться, когда, поднявшись по лестнице, входила в приоткрытую дверь. К счастью, всё обошлось. Я быстренько поставила будильник на стол, накрыла «Анюткой», скинула халат и спрятала его в шкафу. Через минуту, взволнованная и довольная, уже лежала в своей кровати.
Я проснулась, когда дом Митьки Звонарёва вовсю освещало солнце. А будильник на столе показывал начало десятого. Но почему? На нём же «Анютка» должна сидеть. Значит, мама заходила в комнату, может быть, наводила порядок. И, наверно, удивилась, что я так крепко сплю, не слышу шагов. Ещё и банку с остатками мела под кроватью могла увидеть... Мамочка, ты не тому удивлялась. Знала бы, куда твоя засоня ходила в четыре утра!
И тут мне ужасно захотелось прямо сейчас, в эту минуту, увидеть результаты своей работы. Накинула платье, шнурок с ключом на шею повесила и — к лифту. Спускаюсь в кабине, переживаю: хорошо ли вышло, не видна ли прежняя чёрная мазня? А выскочила на площадку, глянула вверх и... в груди словно запело —- красотища, потолок беленький, ни пятнышка! Там всё нормально, зато под ногами, на полу, — другие следы, белые. Я догадалась: от зубного порошка. С кисти накапало. Нагнулась, потёрла пальцем. Нет, нужна мокрая тряпка... Эх, если делать, то до конца! Может, и шелуху замести?