А мама с работы пришла в хорошем настроении — наконец-то выдали сразу за два месяца зарплату. Она купила продуктов, моего любимого шоколадного масла и килограмм клубники. И ещё весёлым голосом сообщила о совершенно удивительном происшествии: на потолке, перед лифтом, куда-то исчезла чёрная безобразная мазня.
— Просто чудеса! И главное, никто не слышал, не видел. Не иначе, сам негодник втихаря постарался замазать. Видно, совесть проснулась.
У меня хватило сил сдержать радость. А вот не сказать про цветок пиона я не смогла.
— За вазу, мамочка, ты не ругай, очень уж цветок красивый. Это Серёжа мне подарил. Зорькин. У них машина, синяя «Вольво». Видела?
— Зорькины? — мама с интересом посмотрела на меня. — Анютка, не узнаю тебя. Серёжа цветок дарит, Митя солнечные зайчики в окно пускает. Чем привораживаешь?
— Это я привораживаю? Да ты что! И не думала. Они сами...
— А волосы зачем по плечам распустила?
— Косу заплести? — покорно спросила я.
— Можешь две косички. С бантиками. Очень хорошо — девочка с бантиками.
После ужина ели из большой тарелки клубнику. В моей комнате сидели. У стола. На нас смотрел пышно распустившийся пион. И те трое смотрели, с фотографии в рамочке.
Я откусила половинку ягоды и спросила, немного волнуясь:
— Ты не сердишься на него? — кивнула на фотографию.
Мама поняла и вопросу, кажется, не удивилась.
— Всё правильно: ты когда-то должна была поинтересоваться. Да, было, дочка, сердилась, плакала. А сейчас — нет.
Я рассказала о Насте, которая мечтает, чтоб отец ослеп.
— Глупо, — вздохнула мама. — В том, что у нас с Павлом тогда произошло, видимо, больше я виновата. То ли не умела любить. То ли не ценила. Наверное, не всё в нём понимала. Он — человек увлекающийся, с фантазией. Начнет что-то мастерить — не оторвешь. Или ещё что придумает. О таком говорят — творческий. Не одними бытовыми делами занят. А мне бывало обидно. Потом я много думала, анализировала. Но было уже поздно. Так кого винить? Хорошо, что сообразила— не стала ни его, ни себя позорить, никому не жаловалась. Потому и отношения человеческие сохранились, иногда письма присылает. И деньгами всё же помогает. Значит, помнит. О тебе всегда спрашивает.
В глазах защипало. Я прижалась к маме. Она погладила меня по голове и протянула ягоду:
— Возьми-ка эту. Самая вкусная.
ДЕНЬГИ С НЕБА
Я проснулась от света. Опять Митенька старается — свою солнечную машину подключил. Теперь надо будет с вечера шторы задёргивать. От его зайчика, а лучше сказать, огромного зайца в комнате раза в два светлей делается.
На этот раз шторой загораживаться не стала. Подняла глаза: прямо над головой — фотография. Сразу вспомнила маму, и очень захотелось её увидеть. На работу ещё не ушла, вот что-то стукнуло в кухне.
— Сонюшка-засонюшка встала, — встретила она меня ласковым голосом, словно и сама помнила и думала о вечернем разговоре.
— Если встала, то не сонюшка,— сказала я и обняла маму.
— Тёплая моя.— Она села на табурет, прижала меня к себе и гладила, гладила шею, руки, спину. — Рыбонька золотая. Худюшенька.
— Мам, разве я худюшенька?
— А — вот, вот. Все позвоночки слышу. Вот один, ниже — второй, третий. И четвёртый тут, пятый...
— Ой, щекотно!
— Ну и довольно, помиловались. — Она поднялась с табурета. — На работу пора.
— Мам, за молоком не сходить? Я браслетку на руку закончу и освобожусь. На неё штук четыреста бисеринок понадобится.
— Хватает у тебя терпения?
— Это что! Десятиклассница из какой-то школы настоящую картину вышила. Храм Христа Спасителя. Двести двадцать тысяч бисеринок ушло. И ни одна не лопнула. Посмотреть бы. Целый год вышивала. Вот где терпение-то!.. Так молоко нужно?
— Лучше бы кефира. Оладушки испечём.
— Оладушки — чур я! Очень просто. Два яйца взбить с сахаром, влить кефир, всыпать муки, а в тесто добавить подсолнечное масло, соду.
— И соли не забудь.
— Знаю! Тыс работы придёшь, на столе — горячие оладушки!
— Ох, Анютка! Когда ты подросла?..
После ухода мамы я умылась, ягод поела, сменила в вазе воду. За ночь пион ещё пышнее сделался.
Моего бодрого настроения, возможно, и на целый день хватило бы, но... только вышла внизу из лифта, меня будто холодной водой окатили: на потолке угрюмо чернели три пятна. Безобразные, ненавистные. На этот раз от сгоревших спичек. Ну, негодяй! Это, значит, специально! Всем назло! Кто же такой? Неужели Гришка?.. Вообще-то, похоже. Почему в тот раз ничего не сказал о свастике-каракатице? А на потолок ведь посмотрел. После ещё спросил, чего, мол, я делаю тут. Словно не видел, что мусор подметала. Странно: о железе рассуждал, о хрупком чугуне. Только о свастике (пусть и не совсем свастика) — ни словечка. Вот бы выследить, убедиться. Ох, тогда бы!.. А что тогда? Разве его чем испугаешь? Он сам кого хочешь перепугает.
Я совсем расстроилась, вздохнула тяжело и отправилась в магазин. Не порадовалась и кефиру в цветастом пакете.
Шла себе вдоль длинной нашей многоэтажки, ни о чём хорошем не думала. Издали посмотрела вверх: не видно ли Митиного солнечного луча, который пронизывает пространство между домами до самого окна моей комнаты? Напрасно старалась — ни луча не заметно, ни прозрачных натянутых жилок. Хотя нет, жилки все же видны. Смотрю на них, и тут в воздухе что-то мелькнуло, как большой мотылёк. Или лист от тополя? Но отчего это в июне листьям отрываться от веток? Сделала несколько шагов, ясно вижу: деньги. Ассигнация. Серенькая—десять рублей. Как раз такой в магазине сейчас расплачивалась. Вот так листочек! Лежали бы деньги в траве, не очень бы удивилась. А эта — прямо с неба! Подняла голову. Пригляделась. Кажется, кто-то на тополе... Ага, точно. Отступила чуть в сторону — между веток лицо показалось. Не Юрка ли?
— Эй, — крикнула, — кто там сидит?
Не ошиблась: Юрка. Молча слезает, пыхтит. Ниже, ниже. Чёрные ботинки, подмётки знакомые, с бороздками. Наконец соскочил на землю.
— Отчего такой сердитый? — спрашиваю его.
— Дело невесёлое.
— Хочешь, развеселю? Ты ничего не потерял?
— Я?.. Нет, не терял.
— А это? — показала на траву. — Разве не твои деньги? Или с неба просто упали?
— Деньги? — Юрка полез в карман, вытащил штуки четыре таких же сереньких ассигнаций. — Ага, моя. Это я платок доставал, она и...
Я подняла бумажку, подала Юрке:
— Богатый. Носовой платок в другой карман клади. Или вот сюда. — Я тронула верхний карман на его зелёной клетчатой рубашке и почувствовала пальцами острый уголок. И что-то тихонько брякнуло. — Спички? — спросила я. — Вот чудеса, не думала, что куришь.
— Все курят, — хмуро заметил Юрка.
— Так уж все! Вот Митька Звонарёв — не курит.
— Который собирался идти с шестом по верёвке?
— Да, тот самый. А тебе, значит, обязательно сигаретой подымить надо? В киоске разве не видел, сколько денег стоит пачка?
— Добуду, если надо.
— Не расскажешь, где добыть?
Юрка будто усмехнулся:
— У тебя не получится.
— Темнишь, Юрок. Ну-ка скажи, для чего на тополь залез?
— Сказал же — невесёлое дело. Подозрительное. Бабка Марья, что на втором этаже, под нами, так вот, не отзывается она. Несколько дней никому не открывает. Мама вчера стучала к ней. Я сейчас стучал. Не открывает. Я и залез на дерево. Да без толку. Жёлтые занавески висят, ничего не видно.