— Тёплая моя. — Она села на табурет, прижала меня к себе и гладила, гладила шею, руки, спину. — Рыбонька золотая. Худюшенька.
— Мам, разве я худюшенька?
— А — вот, вот. Все позвоночки слышу. Вот один, ниже — второй, третий. И четвёртый тут, пятый…
— Ой, щекотно!
— Ну и довольно, помиловались. — Она поднялась с табурета. — На работу пора.
— Мам, за молоком не сходить? Я браслетку на руку закончу и освобожусь. На неё штук четыреста бисеринок понадобится.
— Хватает у тебя терпения?
— Это что! Десятиклассница из какой-то школы настоящую картину вышила. Храм Христа Спасителя. Двести двадцать тысяч бисеринок ушло. И ни одна не лопнула. Посмотреть бы. Целый год вышивала. Вот где терпение-то!.. Так молоко нужно?
— Лучше бы кефира. Оладушки испечём.
— Оладушки — чур я! Очень просто. Два яйца взбить с сахаром, влить кефир, всыпать муки, а в тесто добавить подсолнечное масло, соду.
— И соли не забудь.
— Знаю! Тыс работы придёшь, на столе — горячие оладушки!
— Ох, Анютка! Когда ты подросла?..
После ухода мамы я умылась, ягод поела, сменила в вазе воду. За ночь пион ещё пышнее сделался.
Моего бодрого настроения, возможно, и на целый день хватило бы, но… только вышла внизу из лифта, меня будто холодной водой окатили: на потолке угрюмо чернели три пятна. Безобразные, ненавистные. На этот раз от сгоревших спичек. Ну, негодяй! Это, значит, специально! Всем назло! Кто же такой? Неужели Гришка?.. Вообще-то, похоже. Почему в тот раз ничего не сказал о свастике-каракатице? А на потолок ведь посмотрел. После ещё спросил, чего, мол, я делаю тут. Словно не видел, что мусор подметала. Странно: о железе рассуждал, о хрупком чугуне. Только о свастике (пусть и не совсем свастика) — ни словечка. Вот бы выследить, убедиться. Ох, тогда бы!.. А что тогда? Разве его чем испугаешь? Он сам кого хочешь перепугает.
Я совсем расстроилась, вздохнула тяжело и отправилась в магазин. Не порадовалась и кефиру в цветастом пакете.
Шла себе вдоль длинной нашей многоэтажки, ни о чём хорошем не думала. Издали посмотрела вверх: не видно ли Митиного солнечного луча, который пронизывает пространство между домами до самого окна моей комнаты? Напрасно старалась — ни луча не заметно, ни прозрачных натянутых жилок. Хотя нет, жилки все же видны. Смотрю на них, и тут в воздухе что-то мелькнуло, как большой мотылёк. Или лист от тополя? Но отчего это в июне листьям отрываться от веток? Сделала несколько шагов, ясно вижу: деньги. Ассигнация. Серенькая — десять рублей. Как раз такой в магазине сейчас расплачивалась. Вот так листочек! Лежали бы деньги в траве, не очень бы удивилась. А эта — прямо с неба! Подняла голову. Пригляделась. Кажется, кто-то на тополе… Ага, точно. Отступила чуть в сторону — между веток лицо показалось. Не Юрка ли?
— Эй, — крикнула, — кто там сидит?
Не ошиблась: Юрка. Молча слезает, пыхтит. Ниже, ниже. Чёрные ботинки, подмётки знакомые, с бороздками. Наконец соскочил на землю.
— Отчего такой сердитый? — спрашиваю его.
— Дело невесёлое.
— Хочешь, развеселю? Ты ничего не потерял?
— Я?.. Нет, не терял.
— А это? — показала на траву. — Разве не твои деньги? Или с неба просто упали?
— Деньги? — Юрка полез в карман, вытащил штуки четыре таких же сереньких ассигнаций. — Ага, моя. Это я платок доставал, она и…
Я подняла бумажку, подала Юрке:
— Богатый. Носовой платок в другой карман клади. Или вот сюда. — Я тронула верхний карман на его зелёной клетчатой рубашке и почувствовала пальцами острый уголок. И что-то тихонько брякнуло. — Спички? — спросила я. — Вот чудеса, не думала, что куришь.
— Все курят, — хмуро заметил Юрка.
— Так уж все! Вот Митька Звонарёв — не курит.
— Который собирался идти с шестом по верёвке?
— Да, тот самый. А тебе, значит, обязательно сигаретой подымить надо? В киоске разве не видел, сколько денег стоит пачка?
— Добуду, если надо.
— Не расскажешь, где добыть?
Юрка будто усмехнулся:
— У тебя не получится.
— Темнишь, Юрок. Ну-ка скажи, для чего на тополь залез?
— Сказал же — невесёлое дело. Подозрительное. Бабка Марья, что на втором этаже, под нами, так вот, не отзывается она. Несколько дней никому не открывает. Мама вчера стучала к ней. Я сейчас стучал. Не открывает. Я и залез на дерево. Да без толку. Жёлтые занавески висят, ничего не видно.
— Может, куда-нибудь уехала? — сказала я, но и сама не поверила, что бабушка могла уехать, совсем же старая, волочит ногу.
— Дочери бы её сообщить, — подумала я вслух. — Где-то в Северном микрорайоне живёт. У неё ключи должны быть.