— Сшить-то сошьешь. Свяжешь. А продать?
— Везде продают. У «Детского мира» — целый базар. И возле универмага торгуют. К тапочкам цветные шарики пришью. Или две пуговицы, как глаза будут. Купят. И вообще, не сомневайся: у меня кое-какие идеи имеются… Все же — министр экономики.
— Бог мой! — сказала мама. — Какие идеи? Какая торговля? Тебе учиться надо. Читать. Ведь по обязательной программе задали на лето читать?
— Задали, — подтвердила я. — И читаю. Но, мамусь, одно другому не мешает. Ты как-то по-старинному рассуждаешь. А мы когда живем: Сейчас. Уже в двадцать первом веке. Новое тысячелетие. И отношения — рыночные. Когда же ты привыкнешь к этому? Ведь видишь, что кругом происходит.
— Только слепой не видит. Хотя прекрасно чувствует. Да какая радость от этого…
— Опять вздыхаешь. А это абсолютно, ну совершенно ни к чему, — наставительно добавила я. — Как министр экономики считаю: дела, в общем, хоть и трудно, но идут правильно. Нормально. И не спорь. Потрудился человек хорошо, мозгами пошевелил, придумал, подсчитал — получай, что положено. Главное — что? Инициатива. И образование. Юрка вон и то деньги зарабатывает. Не ворует, не попрошайничает. А знаешь, сколько маленьких попрошаек по стране?.. Молодец, Юрка! Так что Рубика, котёночка, уж как-нибудь накормить сумею.
— Видно, и правда отстала я, — с грустью сказала мама. — Кругом твердят: рынок, рынок, а жить-то не легче… Ах, да что об этом, пето-перепето. Конечно, надо как-то приспосабливаться.
— Вот это правильно! — обрадовалась я. — Слышу слова сильного человека. Значит, Рубика забираем?
— Да где он? Хоть покажи.
— Завтра, мамочка, познакомишься.
— Небось, опять Митя удружил?
— Бери выше.
— Не пойму, как это выше?
— Митя — на четвёртом этаже, а Рубик — с девятого. У Гриши Прошкина.
— Ох, дочка, — мама даже ложку не донесла до рта, — Митя, Серёжа. Ещё и Прошкин… Нет, сама разбирайся. А не боишься? Худая слава об этом Прошкине.
— Мало ли что говорят. Просто не знают его.
— Ну, смотри. Тебе видней. Покорительница. — И улыбнулась. — Правда, откуда это в тебе? Недаром пословица пошла: не родись красивой…
— Мам! — поразилась я. — Считаешь, что я совсем-совсем… уродка?
— Анюта, не говори глупостей. Пословицу-то целиком помнишь: не родись красивой, а родись счастливой.
— Значит, всё-таки я…
— Да красивая, красивая. Не Мадонна, конечно, не Мисс Европа, но вполне…
— Привлекательная и обаятельная, хотела сказать?
— Как раз это и хотела, — кивнула мама. — Не зря замахнулась на такой пост — министр!
— Значит, утверждаешь? Спасибо, Ваше Величество! — Я обняла и поцеловала маму.
Телохранитель
Будильник с вечера я не заводила и, тем не менее, проснулась рано. Конечно, первое, что увидела, — солнечное пятно на стене. До него можно было дотянуться, погладить рукой, даже почувствовать тепло. Митя, верный друг, спасибо! И, пожалуйста, не переживай — я не забыла о тебе. А сейчас, прости, надо позаботиться о Рубике…
Позади пёстрого киоска, того самого, где с веткой пиона ещё недавно поджидал меня щедрый Серёжа, я разыскала картонную коробку из-под каких-то ароматных сладостей. Возвращаясь домой, раздумывала — что лучше: обрезать высокую коробку или оставить как есть? Но сумеет ли Рубик запрыгивать в неё? И лишь когда зашла в кабину лифта, вдруг сообразила: зачем же обрезать, надо просто сделать для него дверь.
Мама была ещё дома. Она удивилась и красивой коробке, и моему энтузиазму:
— Теперь я спокойна — у Рубика будет заботливая хозяйка.
— А ты всё-таки сомневалась?
— Не так, чтобы очень, но ведь иногда ты давала повод для сомнений.
— Ах, мамочка… Ну, так не хотела об этом говорить, но… Ладно, признаюсь. Помнишь, под моей кроватью недавно нашла банку с мелом?
— Ты сказала, что босоножки подмазывала.
Я поскребла под распущенными волосами затылок и огорчённо сказала:
— Никакие, мамуля, не босоножки. Если хочешь знать правду, то я забеливала в подъезде пятна. Да, не удивляйся. Вставала по будильнику в четыре утра и шла белить.
— Неужели — ты? Одна, ночью?! — совершенно поражённая, спросила мама.
— Как видишь. Выходит, не так уж хорошо и знаешь меня. Чего ж тогда говорить о Прошкине! Гришу, может быть, вообще никто не понимает.