Перечёркнутыми, смятыми в один миг судьбами мнятся перегороженные поваленными деревьями просеки, а те, просторные, которые переливаются на стороны с края чаши горизонта… Они свободны всегда.
Переступая через малахит лишайника и бескрайние леса мха, как через всё, на что смотрим свысока, и не имеет корней, не имеет Родины, не имеет будущего, – осознаёшь, что отцветшей, даже крапива становится более податливой, покладистой… мудрой?
Осень, спеша, прорисовывает каждый листочек, каждую веточку. Тонким простым карандашом отчёркивает хрупкий профиль, скань вуали, состаренную эмаль цвета заветренного яичного желтка. Ластиком оттирает лишнее, часто до прозрачности, но и это не портит, совсем. Ветхость – не повод для печали, но предлог ответить восторгом на вызов любой, едва видимой радости.
Пустышка
Григорий Антонович – долговязый, худой, с лицом старьёвщика, неприятным запахом изо рта и фигурой Дуремара, мало подходил на роль педагога, но был им, нашим первым школьным учителем.
Обращаясь к классу сладким певучим голосом, он часто выговаривал: «Детки», но, от частого употребления, это слово скоро утратило своё значение и вызывало раздражение, отчего хотелось сорвать его с себя, как загрязнившийся во время прогулки пластырь с коленки, ибо при соприкосновении с ним чесалось всё тело.
– Что ты ёрзаешь, детка?! – Плавил взглядом оправу очков Григорий Антонович, и решительно направлялся к парте нарушителя порядка.
Не ожидая ничего плохого от дядечки в опрятном костюме, детка замирала на жёрдочке уютной тесной парты, как птенец, нечаянно вывалившийся из гнезда. И через мгновение, пучина тени учителя скрадывала всего ученика целиком, вместе с его жалобной улыбкой и тщетными попытками подчинить себе обстоятельства, в которые попал первого сентября первого же учебного года.
С родителями первоклассников Григорий Антонович беседовал свысока не только лишь по причине своего заметного роста, но в виду недовольства умственными способностями порученных ему чад, которое неизменно вымещал на учащихся, используя для этого длинную деревянную указку, больше похожую на биллиардный кий.
В стремлении превосходить малолеток во всём, Григорий Антонович воздвигал башню собственной значительности, не брезгая использовать недобрый юмор и неведомый юным незрелым умам сарказм. Не позволяя себе грубых слов, плющил он, словно блоху на ногте, и без того малозаметное самолюбие учащихся брезгливыми интонациями, да насмешливыми полутонами певучего голоса. Обводя пристальным взором ряды парт, казалось, он находился в постоянной готовности уличить первоклашек в чём-то постыдном, и часто делал это с такой преувеличенной горячностью, будто захлопывал книгу, с неосмотрительно присевшей между страниц мухой. Да-да, мы были для него лишь насекомыми. Назойливыми, пустячными, не заслуживающими внимания пустышками.
Во время первых в жизни осенних каникул, когда бесконечные проливные дожди трудолюбиво смывали само воспоминание о детстве и безмятежности, ничем, кроме чтения, занять себя было невозможно. В эти дни я открыл для себя произведения недолюбленного сына Шарлотты Саламбье28, и, упиваясь ими, слонялся от дивана к окну, где пенилась в лужах тоска, усугубляя ту, что изливалась со страниц. Предвкушение скорого возвращения к школьным будням, оправдывало обретение тягостного, безрадостного и безутешного взгляда на окружающее.
В первый же день Григорий Антонович, не из интереса, но по ранжиру29, принялся расспрашивать «кто что прочитал на каникулах». Большая часть соучеников мычала в ответ что-то неопределённое, ибо ещё нетвёрдо разбирала по складам даже про маму из букваря, неустанно избавляющую раму от никому невидимой пыли. Один лишь Женька Курьянов, осветив улыбкой горсть рассеянных по его лицу веснушек, гордо возвестил о приятном знакомстве с Незнайкой и его путешествиями на луну, чем несказанно удивил учителя. Когда же очередь дошла до меня, Григорий Антонович, с плохо скрываемым ехидством, поинтересовался, чем «на этот раз» собираюсь поразить его.
Грустно, даже горестно, нисколько не рисуясь, я произнёс: «Отец Горио». Одноклассники захихикали, преданно поглядывая на Григория Антоновича, но тому явно было не до смеха. Яростно топая, так что густая шоколадная школьная краска с шуршанием повылетала из зазоров деревянных половиц, он почти подбежал ко мне, и уже было приподнял для удара указку, привычно перехватив поудобнее её рукоять, но, встретившись со мной взглядом, вдруг покраснел, и попятился к кафедре. Моё несчастье было намного шире и глубже того, что мог причинить он.