– Говорят, ты ей нравишься, вот она и сбегает во двор, пока никого нет! – С усмешкой заявил один из моих приятелей. – Она психическая! – Добавил он с хохотом.
Тут же, не раздумывая ни секунды, я врезал ему кулаком по носу, после чего меня немедленно позвали домой, где отец не только выпорол, но ещё целую неделю не выпускал погулять. Товарищи считали, что я поступил по-чести и приходили к нам, чтобы попросить за меня, но отец не внял уговорам даже того, кого я ударил.
– Страданий без вины не бывает! – Вольно переиначив Августина38, высказал парламентёрам отец, закрыв дверь перед их носом.
Когда я, наконец, смог выйти, во дворе, против обыкновения, было пусто. Поковыряв палкой землю, я медленными шагами пошёл по дорожке вдоль соседнего дома, пока не добрёл до подъезда, где жила Таня. Номера квартиры я, конечно, не знал, а просто принялся рассматривать окна, пока в одном из них и не увидел девочку. Она улыбалась и гримасничала мне, точно так же мартышки дразнят людей сквозь стекло в зоопарке.
Я рассмеялся в ответ и помахал рукой, предлагая ей выйти.
Белым днём, ни от кого не прячась, мы с Танечкой стояли у подъезда. Девочка что-то рассказывала, а я не слушал, но, как зачарованный, гладил широкий хвостик её волос, собранных в косу.
– Я же сказал тебе не выходить! – Хриплый окрик прервал наше свидание. Таня убежала, а мне не удалось увернуться от подзатыльника, которым наградил меня её брат.
Говорили, что Танечку, после этого случая, – из-за меня! – посадили под замок. Не знаю, так это или нет, но больше мы никогда не виделись, даже через окошко. Я напрасно выглядывал её, выгадывая случай, ненароком пройтись мимо.
…Сдёрнула осень цветастый плат листвы, кинула оземь… Красиво, да ненадолго. Сколь ему так пролежать? До первого ливня, до первого снега…
Навсегда опустевшие парты…
– Детская наивность -
в постоянном ожидании чудес.
– Жаль, проходит со временем.
– И как хорошо, что так происходит не у всех.
– Почему ты так долго не звонил?
– Не мог.
– Сложно набрать номер?
– Да нет же, просто не мог!
– Позабыл?
– Да помню я! Но… Мне было страшно тебе звонить…
– Из-за чего?!
– Боялся, что не ответишь.
Я пожимаю плечами и пытаюсь понять, когда это я ему не отвечал. Мы недолго молчим, и расслышав в трубке его осторожный, сдержанный вздох, больше похожий на всхлипывание, тоном, не допускающим возражения, я говорю:
– Еду к тебе. Прямо сейчас. И не вздумай не открыть. Жди.
Когда я вхожу, толкнув нарочно незапертую дверь, вижу, как он сидит в темноте, а бледная небритая щека, освещённая из окна луной, совершенно мокра, как шершавый камень на морском берегу. Он плакал, и даже не пытался скрыть этого. Впрочем, мы столько лет сидели за одной партой, что…
– Давай, не тяни кота за хвост. Говори, что произошло.
Понимая, что я не уйду, пока не узнаю, в чём дело, с некоторым облегчением и надеждой переложить часть ноши на меня, он начал рассказывать:
– Мы поехали на вызов. Водитель и я. Водитель остался в машине, мне пришлось идти одному, и я наткнулся прямо на него. Его ноги едва касались земли.
– Чьи… ноги?
– Сашкины. Одноклассника нашего, помнишь Сашку, худенький такой, длинный? И он там висел, и был похож на одуванчик со сломанной пушистой головкой. И теперь я не могу позвонить никому из наших. Потому, что боюсь. Боюсь, что кто-нибудь не ответит. И решил сделать перерыв, паузу, чтобы попытаться забыть, не думать.
Я подхожу, и, обнимая Лёшку, говорю о том, что паузы позволяют понять, как хороша жизнь, наполненная лишь ею одной, и он сделал единственно верное, правильное. И, как не крути, это его работа… Но Алёшка прервал меня вопросом:
– Радоваться… когда-нибудь, теперь это будет стыдно, как считаешь?
– Нет. Это совсем даже не стыдно. Нужно радоваться. Непременно.
Мы молчим и громко думаем о том, что в детстве – одни сплошные удовольствия, самое сладкое из них – беззаботность, не от того, что нет ответственности за совершённое, а из-за счастливого неведения. Многие утехи, мелкие случаи досады, которые забываются скоро, – приметы той, лучшей поры. Прикосновение тёплой ладони мамы, улыбка отца, пряник, осыпающийся сахарной мраморной глазурью, улитка, рисующая прозрачную линию на обветренной щеке листа, – что ещё нужно для счастья?! И ведь, наверняка там не меньше горестей, но за стеной родных, которые рядом, их не видно почти.