Но вот, когда редеет эта стена, понемногу становится заметно, что там, за нею… Тогда и страшно. А до той поры, когда всё не с тобой, его как бы и нет, – горя. Страх появляется после первой потери. И он уж навсегда. Ты живёшь, сверяя с ним свои неудачи и промахи, понимаешь, насколько пусты они, в сравнении с тем, действительно страшным н и к о г д а.
И, столкнувшись с этим сам, припоминаешь о частых намёках на трагический исход бытия, которые умело и умышленно не замечает детство. И в самом деле, преувеличивая радости, не превосходя их меру, оно пытается хоть как-то уравновесить грядущие страдания, которых не избежать никому.
Не включая света, мы сидим с Алёшкой подле небесно-голубого пламени газовой горелки, как у костра, и пьём чай. В наших чашках мелко дрожит луна. Совсем скоро, кусочком огрызенного сахара, она растает в небе, а после уйдёт за горизонт и утренняя звезда, что когда-то провожала нас по дороге в школу…
Навсегда опустевшие парты… В нашем классе их становится всё больше, и мы ничего не можем поделать с этим, а в кухне, словно маленький Вечный огонь, неприкрученный никем, всё ещё горит газ…
На душе было тепло
Наполненный небом, вздымался парус месяца. Путь его корабля лежал на юго-восток. Словно бравый матрос со сбившейся набок бескозыркой и в незастёгнутом бушлате, уцепившись за штукатурку оконного проёма, приглядывалась ко мне синица. Она вертелась и осматривала пространство за стеклом, прищуривая то один глаз, то другой, а то и оба сразу. Голова птицы была как бы склеена из двух половин и походила на мохнатую сливу. В своё время, кошка попыталась раскусить её, дабы получше узнать истину притчи во языцех, – каковы они на вкус, птичьи-то мозги, – и вполне преуспела бы в этом, если б я не подоспел вовремя. Прогнав кошку, и сочувственно погоревав по синице, я устроил ей удобное ложе в траве, так как не рассчитывал, что та доживёт до утра. Но птица не только тихо свистнула вслед рассвету, но и на удивление скоро пошла на поправку. Окрепнув, синица перебралась в чащу леса, поближе к родным, но принялась чаще, чем обыкновенно, навещать меня.
В хорошие времена синицы обступают человеческое жильё ближе к зиме, а моя знакомая делала это постоянно. С завидной регулярностью, лучше любого барометра, птица сообщала о понижении давления и похолодании летом, а также об изменении погоды зимой.
Не скрою, мне нравилось ощущать присутствие синицы подле, и чувствовать на себе благодарный взгляд. Но я понимал, что, принимая участие в её судьбе, должен буду готов делать это постоянно, без принуждения и напоминания, ибо теперь она рассчитывает на меня. Несчастный случай познакомил нас, зависимость сблизила, – но так ли уж нехороши и однозначны, оказались оба этих обстоятельства?
А покуда я размышлял… по лесу, навстречу бело-голубой акварели рассвета неспешно шёл мороз. Запыхавшись с непривычки, он прислонился ненадолго плечом к окну моей избушки, что, взгромоздившись с краю поляны, хмурилась и отдувалась, будто угрюмый, тучный пень. И, хотя мороз простоял не так уж долго, лишь на рассвете, набравшись тепла, как храбрости, дом сумел справиться и сорвать с себя широкий, в пол-стекла пластырь льда. Помогая, луна светила по всё время, пока шла неравная, нервная эта борьба, а уходя, с сомнением покачала головой, да отказалась тратиться на эдакую затею впредь, ибо сочла это бессмысленным и напрасным, по-крайней мере, до весны.
Утро застало нас за завтраком. Я отхлёбывал из кружки, а синица выбирала между салом и овсом. На душе было тепло.
Последний…
Осеннее аквамариновое небо с прожилками кружева крон и сусальным золотом листвы… Сколь очарования в той, замедляющей поступь природе. Выражение её скромно, опустошённость простительна, но, полная утончённой и изысканной неги, она не так уступчива, как кажется на взгляд. Мороз не с наскока, не сразу овладевает ею, да уж коли и выйдет у него что, – казнится после. Ибо нет радости в похищенной, без взаимности, любви. Не успеешь оглянуться, как вокруг один лишь сплошной сумрак, цвета дублёной кожи.
Расставляя токи и запятые семян, осень проверяет строки тропинок и главы междуречья, а после покрывает их калькой льда, чтобы уж можно было, наконец, перевернуть страницу.
Ночами, при свете луны, осень обмётывает инеем края листвы, чтобы не истрепались за зиму. Морозит впрок ягоды и крапиву. Та делается безобидной и растерянной, как обиженный жизнью других человек. Жгучку39 степенит зима, а всякого, – что спутан его расчёт. А почто тот был, с оглядкой на кого? На иных, которые лишь с виду, как он? Так пройди пару шагов в чужих лаптях, да не по своей дороге, – кем станешь, каким?!