-- Позвольте, вы что же, учить меня, что ли, хотите? -- перебил гневно преосвященный Иоаким... -- Довольно! Откройте дверь!
И он хотел отстранить о. Ивана от двери, но тот только повернулся, запер дверь на ключ и вынул самый ключ.
-- Нет, позвольте, владыка! Вы выслушаете все до конца. В храме была ваша власть и я покорно выслушал все, что вы говорили. Теперь у меня в доме моя хозяйская воля и я прошу вас выслушать меня. Вы тут приехали и уехали, а мне ведь оставаться надо. Они -- моя паства, а я -- их пастырь Как я теперь буду глядеть в глаза моим прихожанам и какими глазами они станут смотреть на меня после того, как сам преосвященный с амвона осудил меня всенародно?..
О. Иван сильно раскашлялся. Одной рукой схватился за грудь, а другой держал ручку двери, словно не надеясь на замок.
-- Откройте же, наконец! -- воспользовался прекращением речи преосвященный. -- Это насилие!
-- Сейчас!... Сию минуту!... Еще одно, пару слов, -- тяжело отдыхивался о. Иван. -- За все мои девятнадцать лет работы в болоте, работы по грудь, по душу в воде я не слыхал, не видал ни одобрения, ни сочувствия. Ни одна живая душа со словом жизни не заглядывала к нам. Мы так и считали себя, что мы забыты людьми. Верили, что Бог нас Один лишь не забыл. Но, вот, слышим, будет к нам архипастырь. Обрадовались. Ждем. Ждем, как травка солнца, как дитя ждет матери, как земля в засуху -- дождя. Думаем: приедет, обогреет, лаской обольет, расспросит наши нужды, выслушает горести, утешит, подкрепит. И дождались... Отчего нет того-то, отчего нет другого? Выговор за третье... А не спросили, что у нас ранее было? А позор циркуляром по епархии... Выговор всенародно перед паствою... Что ж?.. Священник все снесет, все стерпит. Разве только перед Богом изойдет слезами?.. Батюшки -- народ привычный. Безропотный, покорный, забитый..., Молчал бы и я: не смелее других, да бояться мне больше нечего и некого...
Разгоряченный потоком речи, о. Иван снова закашлялся еще дольше, еще тяжелее. Он вытащил платок и приложил ко рту. Когда отнял, там были два сгустка крови.
-- Видите?.. Вот причина моей смелости. Я не обманываю себя. Земля скоро придавит меня, так я хоть перед смертью скину плиту, что гнела мою душу. А теперь; простите меня, ваше преосвященство: не от злобы, не от грубости и непокорности было мое слово, а от нестерпимой боли душевной.
О. Иван достал из кармана ключ., открыл дверь и, почтительно отступив, предложил перейти в общую комнату. Духовенство так давно уже ждало выхода, смотрело от себя в сени через открытую дверь и недоумевало, о чем это преосвященный так долго и мирно беседует с о. Иваном.
Преосвященный Иоаким, выйдя из боковушки о. Ивана Максимова, где ему пришлось выслушать всю "исповедь" хозяина, только на минутку заглянул в общую комнату. Он никому не сказал здесь ни слова, отказался от чая и велел тотчас же подавать лошадей. Он решил ехать ночевать к благочинному.
Благочинный и рад был столь великой чести, выпавшей ему на долю, и боялся страшно, дрожал от испуга.
-- Очень уж что-то сумрачен владыка, -- думал благочинный. -- Видимо, раздражен сильно чем-то. Как бы не навлечь его гнев на свою голову?
По приезде в дом благочинного преосвященный Иоаким все так же молча прошел в отведенную комнату и, ссылаясь на усталость от длинных переездов, просил ему скорее приготовить постель.
Спать, однако, влыдыка не лег. Сон и близко не подходил к нему. Мысли, одна другой острее, наполняли ему голову и будили самые противоречивые чувства. Преосвященный-то загорался гневом:
-- Дерзкий грубиян, -- негодовал он, вспоминая слова о. Ивана Максимова. -- Смеет читать нотации! И кому? Своему архиерею? Что же это будет дальше? Докуда еще дойдет бесчинство?
Но тут же сейчас вставала мысль:
-- Какое же это бесчинство? Бьют, и бьют жестоко, бьют несправедливо ребенка, -- он кричит от боли. Разве его крик бесчинство? И если тут есть бесчинство, то кто бесчинствует: тот ли, кто кричит, хотя бы и дико, от боли, или тот, кто бьет больно, до крика.