Когда в конце сентября Мусорщика судили, мысль насчет уйти показалась мне очень даже неплохой — так, на всякий случай, вдруг его нервы окажутся слабее, чем мои, и он расколется. Я решил взять месяц в счет отпуска и прошвырнуться, скажем, до Мексики. На работе никаких помех не возникло, так что времени у меня было предостаточно. Старик Краветти отнесся к моему беспокойству с пониманием, хотя и убеждал не думать ни о чем таком на отдыхе — Мусорщик, конечно, не без греха, однако ж вращался в кругах, где доносчиков принято отправлять в долгое путешествие с коротких пирсов, причем, частенько в бетонных ботинках. Поскольку я познакомился с Мусорщиком через семейство Краветти, у которых обычно и получал то, что мне причиталось после выполнения заказа, то смекнул, что гараж тоже замешан в этом деле — наверняка кое-кто из механиков перебивает номерные знаки. Впрочем я никогда ни о чем таком не спрашивал, считая, что разумнее оставаться в неведении. Если уж Краветти спокойны, то и мне беспокоиться не о чем, хотя провести месяц в Мехико все так же казалось мне заманчивой идеей.
Я почти не помню то время, большую часть которого делал вид, что вовсе даже не ищу Кейси. Как я уже говорил, во мне не было сожаления, но было много таких мыслей, которые я спешил залить текилой. Следуя мудрому совету Гэри Снайдера, назвавшего Мехико тем самым местом, где я могу встретить ту, которую ищу, а если и не встречу, все равно увижу много чего любопытного, я бродил по залам Музея антропологии, возможно, лучшего в мире. Удивительное встречалось на каждом шагу, но единственным намеком на Кейси оказался томный и грациозный золотой ягуар майя седьмого века. Когда я вернулся в Сан-Франциско, меня дожидалось письмо от Кейси со штемпелем из Оахаки, в котором она писала, что они решили двинуть прямиком в Перу, не останавливаясь в Мехико.
А через неделю убили Кеннеди. Я работал на месте небольшой дорожной аварии на Гаф-стрит, когда подошел коп и, потрясенный, отсутствующим голосом произнес: «Президент… Подонки застрелили президента». Хотя Освальд и действовал в одиночку, тут же родились предположения о заговоре, только усилившие боль, скорбь и сумятицу в момент катастрофы национального масштаба.
Во многом убийство Кеннеди стало поворотным моментом в 60-ых, началом глубокого разочарования, крушения иллюзий. Так оно и было, иллюзии действительно рушились, однако странным образом. Нужно помнить, что мы, американцы, были не только любимчиками истории, но и, вероятнее всего, самыми обработанными в плане идеологии. История преподносилась нам как неизбежный триумф американский идеалов: прекрасные и могучие идеалы равенства, свободы, справедливости и богобоязненной приверженности правде. Мы верили. Нам с пеленок внушали: чтобы достичь всего этого, нужно неустанно развивать в себе знаменитые американские добродетели: трудолюбие, предприимчивость, инициативу, смелость, жертвенность и веру. Наши преподаватели указывали на послевоенную Америку, самую могущественную и богатую державу на планете, как на бесспорное доказательство материального вознаграждения.
Наша вера была так глубока, что убийство Кеннеди не только не разрушило идеалы американцев до основания, но лишь укрепило их, как укрепляет пример мученичества. Мы верили в эти идеалы, потому что они были прекрасными, одухотворенными и истинными. А если действительность не всегда соответствовала им, ее можно было и изменить, даже следовало изменить — совместными усилиями всего народа и отдельного героического лидера, сильного характером и непоколебимого. Если неграм отказывали в праве голосовать — в самом правильном праве, — мы шли и регистрировали их в избирательных участках. Если в Индии голодали, мы поддерживали их своими более чем достаточными запасами и учили возделывать землю. Если презираемые с оружием в руках восставали, отчаянно сражаясь за свое достоинство, они могли рассчитывать на нас, тех, кто стоял за свободу. Но чем больше мы старались претворить эти идеалы в жизнь, тем больше понимали, как далеко зашел процесс гниения. Наша вера была так глубока, что, даже когда мы осознали всю безнадежность, лживость и абсурдность этой говорильни насчет идеалов, поняли, какой клубок змей она маскировала, — все равно продолжали верить.