Короче говоря, я решил обходиться совсем без имени. Сократил его до просто «Джонсона». Подумал: если не могу сразить цыпочек блеском, возьму загадочностью. Сработало — клюнула целая куча — правда, может, тут дело скорее в моей природной смазливости и плавности движений. Я пытался было подзаработать кое на ком из девочек, пустить их в дело, но в Эл-Эй жестко стелют и все улицы давно поделены, если понимаешь, о чем я. Я наступил кому-то на любимую мозоль внутри дорогих ботинок, и мне зверски надрали мою шестнадцатилетнюю задницу. Достаточно зверски, чтобы я провалялся не одну неделю в городской больнице, питаясь через трубочку. Веселого мало, но зато у меня, как говорится, открылись глаза — хотя на деле они, наоборот, заплыли.
Когда я, прихрамывая, вышел из больницы, то решил быть как все — американская мечта и все такое. Устроился мыть посуду в одной тошниловке. Снял комнату — такую маленькую, что когда у тебя встает — член упирается в стенку. Посудных заработков едва хватало, чтобы живот не прилип к позвоночнику. Вставал с петухами и трудился допоздна — всё по плану, чувак. Каждый день изучал газету «Есть работа» как карту Острова Сокровищ, и на каждое собеседование начищал ботинки и припасал широчайшую из улыбок, но это всегда оказывались места не для ниггеров, потому что к ним выстраивалась еще целая очередь белых ребят, и угадай, кого они нанимали? А я всегда оставался в стороне, только менял одну дерьмовую работенку на другую, пока наконец в свой двадцатый день рождения я не заглянул в кошелек и не обнаружил, что там не хватит денег даже на минет и дешевую выпивку. Жизнь идет по проторенной колее, это всем известно, чувак, но однажды случается такое вот дерьмо и вышибает тебя из седла.
Я снова начал работать на улицах, но на этот раз был дьявольски осторожен — только дешевый перепихон. Ну, знаешь, как это бывает: травка целыми коробками, бабы, никаких презиков и такая жаркая торговля, что чуть настоящие ожоги не остались. Если удавалось выбить десять процентов от уличной скидки себе, считай — повезло и можно вечером кайфануть. Я становился плохишом. Скатывался все ниже и ниже. Был лузером. Меня засасывало, как динозавра в яму со смолой. Я стал напиваться, баловался наркотой, спал где попало. Душа никак не могла оторваться от земли.
И вот в прошлом году, седьмого января, вечером, я напился до поросячьего визга и заблудился по пути из винного магазина. Под конец я очутился возле бетонного здания с фиолетовым неоновым крестом, горящим над дубовыми дверями. Там еще была табличка: «Церковь Бесконечной Радости, Бесси Хармон». Я хотел было убраться подальше от этого дерьма, но спьяну ноги у меня связались узлом и я привалился к двери. И знаешь, чувак, та дверь пульсировала! Я прижался к ней ухом и услышал, как внутри сотня голосов от души распевает гимны. Стоило только надавить на дверь, как она открылась. От разгоряченных тел пахло мускусом, тут и там виднелись сияющие черные лица, устремленные кверху. Они пели с закрытыми глазами, выкладывались целиком и полностью, и вдруг — раз! — пение прекращается, к кафедре выбегает Бесси Хармон и кричит резким и звонким, как хрустальная флейта, голосом: «Хотите испыта-а-а-ать мощную, бесконечную радость?»
Сотня голосов хором: «Да!» — вернее, сотня плюс один, потому что я решил, что мне тоже не помешает немножко радости — в последнее время с этим было туго.
Бесси выдерживает секундную паузу, а потом мягко, со знанием дела говорит: «Что ж, это просто, — она облокачивается на кафедру, чуть ли не ложится на нее, ее личико светится, как черная луна, она шепчет: — Вам нужно всего лишь открыть свое сердце».
Я сделал, как она велела, открыл свое видавшее виды, как затраханная задница, сердце, и сквозь меня хлынул божественный Свет, переполнив меня с головы до ног. Паства снова запела, и я уже был с ними, танцевал в церковном приделе, как человек, которого уже никогда не покинут высшие силы.
В тот вечер я пошел домой к мисс Бесси — для кое-каких личных наставлений, и когда я разложил ее на кровати, она сказала: «Я видела, как люди растворяются в свете и как они растворяются в музыке, но ты дважды-растворенный, Джонсон! Жду не дождусь, когда смогу прижаться к тебе покрепче! — И я не заставил ее долго ждать, вкапываешь? Когда она своим журчащим голоском стонала: — О Боже! Боже! Боже!» — я понимал, что Он слышит наши молитвы ясно и отчетливо.