И вдруг ни с того ни с сего — бам! — с неба раздается громовой голос Бога, и сам Он нисходит на землю. Он заявляет Иову и его дружкам: «Может, Я и смешиваю тебя с дерьмом, но имею на это полное право. Я же Господь! Ты получаешь то, что тебе причитается: кайф или ломку, невиданную удачу или полное говно. Я должен поддерживать в мире гармонию, но тебе с твоими жалкими мозгами этого не понять!»
Для убедительности Господь изложил все это длинно и красивым слогом, да еще слегка подсластил пилюлю: «Ты ли знаешь, откуда берется драгоценный снег? Ты ли заставляешь нежные бутоны распускаться и превращаться в цветы? Ты ли насыщаешь молодых львов? Ты заботишься о том, чтобы у воронов была пища, и разделяешь воды, чтобы огромным бегемотам было где укрыться от зноя? Можешь ли ты потушить хрупкий свет Плеяд или ослабить тетиву Ориона?» (Йу-ху! Обожаю этот момент, чувак, Он разговаривает со звездами!) А Господь все продолжает свою шарманку: «Ты ли даришь сердцам понимание? Ты ли дал себе и другим людям жизнь? Ты что, правда, думаешь, что лучше меня знаешь, как все должно быть, а как не должно? Думаешь, ты не просто блуждаешь в потемках, а просекаешь все на свете? И даже Мой промысел? Вот что Я тебе скажу: ни хрена ты не знаешь».
Когда разговариваешь с приятелем, то запросто можешь отмахнуться от его слов. Но когда с тобой говорит Господь, приходится слушать. Иов все схватывал на лету, он сказал: «Я был слеп, но теперь мои глаза прозрели. Делай как знаешь, а я приму все».
И тогда Бог исцелил его болячки, даже шрамов не осталось, и вернул ему вдвое больше верблюдов, ослиц и другого скота, плюс еще десятерых детей — семерых сыновей, таких высоких и сильных, что они могли бы сколотить баскетбольную команду и надрать задницу «Кельтам», и трех дочерей, настолько классных, что сразу хочется пойти на штурм. И, как будто всего этого было недостаточно, Бог отмерил Иову еще сто сорок лет жизни, чтобы он успел вдоволь понянчиться со своими внуками, и их детьми, и детьми тех детей и так на несколько поколений, пока Иов наконец не дал дуба в глубокой и счастливой старости.
— И при чем тут моя тупость? — сразу вклинился я. — Я разве говорил, что знаю жизнь лучше, чем Бог?
— Ага! — с раздражением воскликнул Дважды-Растворенный. — Видишь? Ты принял историю на свой счет! Сразу поставил себя на место Иова! А штука в том, что не стоит даже пытаться постичь Волю Господню, надо просто следовать ей.
— Ну хорошо, я тебя выслушал, — фыркнул я, сам немного вспылив, — и не собираюсь спорить. Человек предполагает, а Бог располагает. И я понятия не имею, куда Он вывернет на этот раз.
— Самая главная заповедь, какую мне внушила та чувиха Бесси: «Не пытайся и не кайся». Пропусти это через себя. Прочувствуй, как ты чувствуешь музыку. Как чувствуешь солнечное тепло на своей коже. Как чувствуешь, когда лежишь в постели с какой-нибудь сладкой крошкой. Клянусь, вы, белые, — почти, на хрен, безнадежны!
— Вряд ли мне удастся сменить цвет своей души, — процедил я.
— А знаешь, почему Бог дал черным парням так много души? — осведомился Дважды-Растворенный неожиданно игривым тоном.
Я был совсем не в настроении шутить.
— Нет. И почему же?
— Чтобы вознаградить нас за то, что он сотворил с нашими волосами, — от его ослепительной улыбки в сочетании с ярко-розовой шляпой мои воспаленные глаза чуть не заслезились. — Конечно, — продолжал Дважды-Растворенный, — дело тут не в цвете души, а в культурном багаже, который здорово помогает различать повеления Духа.
Я чувствовал, как в голове снова просыпаются голоса — такие громкие, что хотелось кричать. Пришлось сделать глубокий вдох…
— Ты все еще не объяснил мне, почему это я тупой.
— Джордж, — мягко промолвил Дважды-Растворенный, — ты тупой, потому что слишком упертый и хочешь, чтобы все было по-твоему. Ты тупой, потому что не отличаешь человека от его музыки. Ты тупой, потому что так уверен в собственной правоте и так высоко вознесся, что забываешь прикрыть собственную задницу. Тупость бывает разная: бывает тупость придурков, а у тебя — опасная тупость, когда человек настолько тащится от самого себя, что теряет хватку. Скажи, этот твой Боппер похоронен в Хьюстоне?
Этот вопрос, неожиданно завершивший тираду о моем идиотизме, застал меня врасплох.
— Хм, ну вообще-то я пока не уверен, где именно, — промямлил я и добавил: — Скорее всего, в Сабина-Пасс, это его родина, или, может, в Бомонте.
— Но наверняка ты не знаешь. — Это уже был не вопрос, а утверждение.