Мала наша земля, но хватит на ней места для гостей, для всех тех, кто входит в наш дом с добром, чтобы разделить с нами хлеб-соль, нашу мудрость и опыт.
Мал наш виноградник, но может наполнить несметное количество дружеских чаш искристым вином и коньяком. Только за год мы влили в старинные бочки треста «Арарат» восемьдесят миллионов литров вина и шесть миллионов литров чудесного армянского коньяка.
Возродилась земля наша, возродился и сам труженик земли.
Горемычный крестьянин распрощался с закопченной землянкой, кизяком и лаптями, с тем прокисшим духом нищеты, который так прочно въелся в эту землю.
В свой новый каменный дом он провел водопровод, поставил там газовую плиту, радиоприемник и телевизор, книжный шкаф и холодильник, здесь хранит он свидетельства и дипломы своих детей об окончании учебных заведений, а в гараже при доме стоит собственная автомашина.
За обработку земли он получил орден, побывал на Урале и в Москве, в Софии и штате Канзас, портрет его красовался на страницах газет, на сельскохозяйственной и даже на художественной выставках.
Дома у себя он слушает радиопередачи из родного села и концерты из Еревана, песни далекой Индии и сигналы космических ракет, видит ступившего на Луну человека и футбольный матч в Лондоне, итальянское солнце и лед Гренобля, а то и может сделать заявку на исполнение полюбившейся еще в молодые годы песни.
В клубе или дворце культуры своего села он видит известных армянских, и не только армянских, писателей и артистов, при желании может съездить на машине в город на стадион или на спектакль, а летом — отправиться к морю на отдых…
Старики вообще любят похваляться прошлым: «Эх, ну и жизнь была!..»
Однажды в горном селении Иринд, где проживают сасунцы, бежавшие в 1915 году от резни, я стал свидетелем разгоревшегося между стариками и молодежью спора.
Выяснилось, что лучшим, самым счастливым временем своей жизни старики считают те годы, когда урожай бывал чуть больше обычного, когда в доме имелось мешков шесть проса и глиняные кувшины были наполнены маслом.
Что еще?.. Больше и вспоминать было не о чем. Протяжное «эх, времечко» повисло в воздухе…
Выяснилось, что в остальные годы они довольствовались лишь горьковатыми просяными лепешками («Ну и вкусны же просяные лепешки! Что против них ваш нынешний пшеничный каравай!»), ходили в лаптях, жили в закопченных домах, гнули спину перед турецким полицейским и вождем курдского племени или с оружием в руках воевали против них.
И это «эх, времечко» произносилось в двухэтажном каменном доме, с крашеными половицами, электрическим освещением и телевизором, в доме, где на книжных полках стояли тома Шекспира, Пушкина и Туманяна, где хранились университетские дипломы хозяйского сына и невестки, в доме, где в этот день гостил младший сын — член-корреспондент Академии наук…
Стало очевидно то, из-за чего не стоило спорить со стариками и огорчать их. Все эти «эх, времечко», неизбежные для каждого человека, означали не хвалу прошлому, а сожаление и тоску по прошедшей молодости и по родной земле («Эх, родная сторонушка!»), с которой в далекие годы ушли они в изгнание и которая теперь, естественно, представлялась им, старикам, обетованной.
Выяснилось, что раньше требования сводились к тому, чтобы земля обеспечивала сытую жизнь. И поскольку она давала желаемое, они крепко держались за нее.
И если сегодня, располагая несравненно большими благами, деревенская молодежь все же норовит уйти в большой город, одна из причин состоит в том, что это уже не вчерашние неграмотные, оторванные от мира мужики. Они уже не могут довольствоваться хлебом насущным или даже «насущным шашлыком» с коньяком в придачу — подавай им кинофестиваль и бразильский футбол, литературный диспут и балет на льду!
…Не забыть мне тот день, когда наша семья в телеге переезжала из Аштарака в Ереван. Сразу за старинным каменным мостом показались желтые заплаты лишенных воды полей, за ними тянулась пустошь до самых ереванских садов.
Выжженные зноем замшелые скалы, растрескавшаяся земля, дикая полынь, развалины какого-то разрушенного здания, а за ними — Ущелье Черного Макича, Разбойничье ущелье, Ущелье янычаров.
Черные камни в темноте принимали облик то какого-то зверя, то человека. И то, и другое было опасно, но опаснее был человек.
Ведь совсем рядом — Разбойничье ущелье.
Вблизи камни уже не казались людьми, и это было еще страшнее. Лучше уж человек, хоть и разбойник, чем это подавляющее чувство запустения.
— Так и умру я в пути разутая, — жаловалась в дни реалистической живописи.
Он запечатлел в своем творчестве собирательный об-моего детства моя старая тетка Асанет (увы, тогда она казалась мне старой, ведь ей было уже сорок лет!), которой приходилось часто ходить пешком по этой дороге.
Так и умерла, бедная, не увидев, как Аштарак, перескочив через реку Касах, добрался до городской развилки, как Ереван, разрастаясь ему навстречу, дошел до половины пути в Аштарак, как в безлюдной пустоши зажурчали воды канала, как вдоль всей аштаракской дороги раскинулись по сторонам новые сады и виноградники, поднялись новые поселки. Сливаясь друг с другом, они скоро превратят в Аштаракский проспект Еревана эту некогда безлюдную дорогу…
Тетка моя так и не увидела, как друзья нашего аштаракского родственника бригадира Сурена, пируя за столом, читают монолог Отелло, а неподалеку от аштаракских садов поднялись огромные корпуса научно-исследовательского института радиофизики и электроники…
Не увидела она, как большеголовый мальчик из аштаракского приюта Эзрас, потерявший в дни резни семью, которого она часто угощала пшатом и орехами, вырос, уехал в Москву учиться, а потом стал одним из ближайших помощников академика Павлова — известным ученым академиком Эзрасом Асратяном.
Не увидела она и выросший у шоссейной дороги новый поселок, названный именем другого аштаракского мальчика, их соседа по саду, любившего искать птичьи гнезда, а впоследствии известного ученого Норайра Сисакяна…
Но довольно об этом. Из садов доносятся звуки зурны — надо успеть хотя бы на одну из справляемых нынче в Аштараке семи свадеб.
Повсюду идет сбор винограда, куда ни глянь — видишь виноград, к чему ни притронешься — ощущаешь липкую вязкость его сока. Сок этот вскипает под солнцем, превращается в молодое вино — мачар, воздух насыщен его испарениями, так что опьянеешь и не выпив…
Играет зурна, бродит молодое вино, разведенный для шашлыка огонь разбрасывает вокруг искры.
А груженные виноградом автомашины денно и нощно тянутся от садов к винным заводам.
Последуем за ними, направимся и мы к заводам, их множество в Армении — самых разных, больших и малых, тихих и огнедышащих.
Послушаем новую песнь…
ПЕСНЬ ОБ ОГНЕ
В течение веков здесь мало было доброго огня — в печи, в горниле, в литейке, однако сколько угодно было злого пламени — пламени войны, пожара…
Так возвестила о рождении Армении из огня и пламени одна из наших прекрасных песен-легенд языческого периода.
Армяне — не идолопоклонники, но огню они воистину поклоняются — ведь он символизирует родной дом, очаг, а их дом и очаг всегда были в опасности…