3
Почти бегом —
остались метры —
я, под собой не чуя ног,
нежданный,
как с другого света,
перемахнул родной порог…
На мне повисла мать со стоном.
Отцовский ус к щеке приник.
А я мальчишкой несмышленым
себя почувствовал на миг.
И я закрыл глаза, вдыхая
тот запах детства, дух избы.
А веки сами набухали
от слез и счастья — жить и быть.
Вдруг все качнулось,
как над бездной,
пошло, поплыло колесом.
«Сейчас, — подумал, — все исчезнет,
все это было только сном».
Открыл…
На место встали стены,
печь, половик, комод и стол.
(И на полу валялся веник —
мать уронила, как вошел.)
Все узнаваемо, знакомо,
погладь и ощути в руке.
И даже мамина икона
чернеет там же, в уголке.
Как я вздохнул!
Да, я поверил:
все наяву, я дома вновь…
…А двери, открываясь, пели,
впуская баб и стариков.
Не постучав, по-деревенски,
соседи шли, одним полны:
я был живой знакомый вестник,
я был — оттуда, из войны.
* * *
Входила выцветшая старость,
ровесники отцовских лет,
которой вновь в войну досталось
быть главной силой на селе.
Шли матери друзей, подростков,
уже ушедших воевать,
меня по отчеству, не просто,
теперь стараясь называть.
Ввалилась женская бригада,
тесня шутливо стариков,
бросая мимолетно взгляды:
сейчас посмотрим, мол, каков.
Отец, гордясь,—
достался случай,—
мой нарукавный гладил знак:
сын, по старинке, — подпоручик,
гвардеец, летчик — это как?
Стареет батя.
Был он тверже,
умел в руках держать народ.
Сейчас махнул, как бросил вожжи:
пускай бригада отдохнет.
А на меня взглянул:
мол, так ли?
И я, робевший перед ним
всю жизнь, сейчас ему поддакнул
как равному, кивком одним.
«Казбек» открыл.
К нему подходят,
берут, дымят бородачи.
— У нас — теплынь…
А там — погода?..
— А как с одежей? Как харчи?..
Они замолкнут — бабы встрянут,
своя забота — как смолчать?
— Ты там не видел ли Ивана?..
— Мово Алешку — не встречал?..
— Летаешь, значит?
— Да, летаю.
— Поди-ка, страх?
— Земля видна.
Знать главное хотят, я знаю,
когда же кончится война?
Плывет в глазах туман печали.
Спросили — напряженно ждут.
Я отшучусь:
— Об этом Сталин
да Жуков знают что-нибудь.
У них спроси.
И станет легче,
хоть никакой, а все ответ…
…Гостей разводит теплый вечер,
бросая в окна синий свет.
Неторопливо подымаясь
и перед тем, как дверь открыть,
зовут к себе:
— Зайди на малость.
— Приди хотя бы покурить.
* * *
И остаются те, которых
родней считают на селе.
Сестра задергивает шторы,
Все, что есть в доме, — на столе.
И с непривычки так спокойно…
Ночь — наша, время — не в обрез.
Сначала сравниваем войны,
те, что прошли, и ту, что есть.
Их много: три войны у бати
и две — у дяди за спиной.
Перебираем годы, даты,
Мукден, Карпаты и Джанкой…
И я рассказываю связно,
что испытал и что успел.
Сначала был подбит под Вязьмой.
Потом над Сещею горел.
Как приземлился.
Днями полз я,
ночами шел, глотая страх,
оврагами, в воде — по пояс.
В воронках прятался, в кустах.
Раз на рассвете вышел — поле.
Скорей назад и под завал.
А немцы — пять шагов, не боле,
пилили целый день дрова.
Как зажимал я рот — не кашлять,
себя не выдать с головой…
Как наконец-то вышел к нашим
голодный и на немцев злой.
Но чтобы сгладить впечатленье,
пытаюсь оживить гостей
и сам смеюсь, что на коленях
протер всю шкуру до костей.
Но зятю делается жарко,
встает, хромает по избе:
он осенью из-под Можайска —
хлебнул сполна солдатских бед.
Считает он, кусая губы,
парней, женатых мужиков,
которые уже не будут
в деревне подновлять домов.
Он долго загибает пальцы
и называет имена
убитых, без вести пропавших…
Так будь ты проклята,
война!
Потом ко мне:
сходи к Максиму,
хоть добрым словом помоги.
Хандрит кузнец не без причины:
вчистую списан — без ноги…
Давно убрали чашки-ложки.
Чай на столе.
Веду опрос: как с хлебом?
Как у них с картошкой?
Как люди?
Как живет колхоз?
Отец,
хвативший лишку горькой,
быть с нами вровень норовит
и все пытается махорку —
век не куривший — закурить.
Он браво дым пускает носом.
Ну, молодец! Совсем герой!
Но отвечает на вопросы,
качая сивой головой.
И все подробно — о колхозе,
про сенокос, про лен и рожь,
про лошадей:
— А Карагезы,—
вздохнул, — на фронте.
Не найдешь…—