* * *
— Ты… в отпуске?..
Не по раненью?..
В глазах — испуг.
— Жалеет бог.
Все непритворное: волненье,
румянец, облегченный вздох.
— Дай посмотрю в глаза…
— Знакомы…—
— Не смей смеяться!…
— Вот те раз?
— Ну, не смотри… Я — не икона…
— Ты больше. Ты — иконостас!..
Глаза с лукавинкой бегучей
все те же.
Может быть, теплей…
— Сбежала с курсов… Редкий случай…
А ты домой — на сколько дней?..
— Узнала — как?
— Через знакомых.
Вахтер зовет: такая — есть?
Там женщина:
— Приехал… Дома!..
Я ночью — в поезд. Утром — здесь —…
…Землянки. Грязь.
Воронки. Глина.
Тылов немецких рубежи.
И черный «фоккер», бьющий в спину.
Возмещены.
Спасибо, жизнь!
Схватить на руки.
Закружиться.
Зацеловать бы. Унести.
«На улице!» Ее ресницы
в испуге дрогнули: пусти!
— Как ты живешь?
— Как все, не хуже.
А ты?
— Воюю, как любой…
— Не мальчика я слышу — мужа,—
пропела басом.
— Вон какой!..
Ремни погладила, погоны,
тихонько по лицу — рукой,
как в детстве: ласково, знакомо.
Вздохнула:
— А уже другой…
Все те слова, что я упорно
все эти годы шлифовал,
каким бы оказались вздором —
произнеси их… Что слова?
Глаза в глаза.
Ладонь в ладони.
Смятенье распирает грудь.
И чувствуешь, что в светлом тонешь,
и рад до боли — утонуть…
Ты — есть,
и большего не надо.
Пой, смейся, слушай, говори
Мы шли.
С моей кирзою рядом
шагали туфельки твои.
Мы шли.
Куда? Не все равно ли?
Веди, дороженька, веди!
Пусть будет лес, пусть будет поле,
пусть будут горы впереди.
Пусть бьются ливни,
ветры воют,
пусть вьюги заметают след.
Да что нам мир?
Мы были двое.
Нас было двое на земле…
Манила светлая округа.
Звенели весело ручьи.
И бились чибисы над лугом,
выпытывая;
— Чьи вы?.. Чьи?..
Не узнают.
Ах, птичье племя!
Весна, любовь, птенцы, отлет.
Лишь мы живем в такое время,
не знаем, что нас завтра ждет.
Но вместе, рядом!..
С неба мощно
текла на землю синева.
В зеленой дымке млела роща.
Вставала первая трава.
5
Три года не было вечерок,
а нынче — только б выходной…
Шли в клуб по вечеру девчонки,
несли «Семеновну» с собой.
И парни шли со всех окрестных
колхозов лихо, под гармонь…
Там было весело и тесно,
плясали — вздрагивал огонь.
Одна на клуб семилинейка.
Под гармонистом — табурет,
и все.
Для нас нашли скамейку,
наверно, довоенных лет…
В пятнадцать — парни,
не мальчишки,
а пахари и косари,
нужды хватившие с излишком,
в труде с зари и до зари.
Держась солидно, деловито,
басят простудно — строгий вид.
Но их цыплячья беззащитность
за каждой фразою стоит.
Пока апрель,
пока не пашут,
в воскресный вечер тут как тут.
Повеселятся и попляшут,
немножко душу отведут.
Пускай же в музыке утонут
глухая боль и злая речь,
и немальчишечьи ладони
оттают
от девичьих плеч.
Среди парней — девчонок стайки,
как васильки во вдовьей ржи.
А сзади жмутся перестарки —
печаль в глазах, а надо жить.
Неловко им.
Краснеют густо.
Для них парнишки — не серьез.
А все война.
Да будь ей пусто
от вдовьих и девичьих слез!
И не нарядной, и не сытой
проходит девичья пора.
Их половиночки зарыты
в полях от Волги до Днепра.
И вроде быть им здесь не место,
и вроде верят в лучший час.
Танцуют вечные невесты,
друг друга пригласив на вальс.