Право сердца (глава из поэмы «Фронтовики»)
Вместо вступления
От взрывов вздрагивают нары.
Песок с наката словно дождь…
Я просыпаюсь, рядом шарю —
ищу одежду, обувь, нож.
Я помню: складывал все это
здесь, в головах, и возле ног…
Ни пистолета, ни планшета,
ни шлемофона, ни сапог…
Кричу и сам себе не верю:
в землянке пусто,
нет ребят.
Плечом высаживаю двери
и вижу: черно-красный ад.
Разрывы. Грохот.
Дым как вата.
В земной коре глухая дрожь.
Где самолеты? Где ребята?
Куда бежать — не разберешь.
Бегу, и падаю,
и боком
ползу.
Кричу — беззвучен рот.
А на меня заходит «фоккер»,
враз из обеих пушек бьет.
Разрывы справа.
А, промазал!
Я резко влево — недолет.
Я снова вправо: врешь, зараза!..
А он все кружится и бьет…
Разрыв. Огонь.
Ударом в спину
взрывная бросила волна…
…И просыпаюсь…
Чертовщина!..
Опять ты снишься мне, война!
* * *
Друзья мои, однополчане,
товарищи-фронтовики,
скажите,
снится вам ночами
война, рассудку вопреки?..
Нам всем одна досталась доля:
перловый суп из котелка,
с восьми — недетские мозоли
и боли в сердце — к сорока.
Все было так,
а не иначе.
Так будь ты проклята, война!..
…Фронтовики при встречах плачут.
Не забывается она!..
Я столько лет молчал об этом.
Чем оправдаться? Что я ждал?
Все меньше нас на белом свете,
кто в черном небе воевал.
Нет,
Не могу я быть спокойным,
когда земле грозит беда.
Здесь слово, как патрон в обойме,
не будет лишним
никогда.
Таится, закрепясь, пехота,
У нас, разведчиков, — аврал.
Я из кабины самолета
по целым дням не вылезал.
Едва рассветные полотна
окрасит густо киноварь,
ты, вырулив на кромку взлетной,
уже запрашиваешь старт.
— Пошел!
Рванется под кабину
земля, навстречу устремясь.
Упруго выгибает спину
и, над тобой теряя власть,
уходит в темень, словно тонет,
в рассветный облекаясь дым.
Ты в теплых солнечных ладонях,
с землей расставшийся, один…
О, власть над небом!
Зов простора.
Безбрежье, бьющее в упор.
Грудь наливается восторгом,
и сердце громко, как мотор…
Но ты летишь.
И все, что было
существенным, самим тобой,—
ушло немедля, отступило,
осталось где-то за чертой.
Ты весь —
стрелок и навигатор,
звериный слух и птичий глаз.
По воле сердца чувства сжаты
в кулак стремительный сейчас.
Но ты — один.
Стань невидимкой
и все сумей преодолеть,
чтоб цель — дорожкой фотоснимков
лежала в штабе на столе…
Глубокий крен на развороте.
Большое солнце за спиной.
Передний край.
Уже пехота
лежит прислушиваясь:
— Свой!..
Но не помашет — для удачи,
простого знака не подаст.
Лежит себе.
Зарылась, значит,
в болота эти, в эту грязь.
Готовится.
Вцепилась плотно,
в себе уверенная, ждет,
когда на бруствер вскочит ротный
и руку выбросит:
— Вперед!
Ударит час.
Ударит скоро.
Мы все готовимся к нему.
Пехота ждет, а ты с набором
идешь все выше в синеву.
Навстречу движется не быстро
земля, но дальше видит глаз.
Передний край.
Тылы фашистов.
Два слова в полк:
— Кончаю связь!
* * *
Как высока цена мгновенья!
Маршрут на карте проложив,
ты знаешь время возвращенья —
вернешься, если будешь жив.
Шесть тысяч метров за минуту.
Полет в пределах ста минут.
Повторно собственным маршрутом
не проходи: подстерегут.
Разведчику, чему научен
и приобрел на фронте сам,
нужна особая везучесть
ходить по вражеским тылам.
В полете, далеко от базы,
где помощи и связи нет,
ты все предчувствовать обязан,
предугадать, предусмотреть.
И где бы ни был на маршруте,
в начале и в конце пути,
врага увидев, на минуту
его во всем опередить…
Но где б ни шел,
везде, пожалуй,
услышат, засекут посты.
Весть о тебе, опережая
тебя, уйдет в немецкий тыл.
Фашисты рвут чехлы с орудий.
Штабисты их — стоят у карт.
И «фоккера» — на ветер грудью
уже торопятся на старт…