— И единственные грехи, за которые меня накажут, будут мои собственные. Это никогда не было Волей Господа. Такова воля твоего отца. Но, видишь ли, я люблю Шона. И Шон любит меня
— Мой отец — пророк Господа? — Это должно было быть утверждением, но интонация мальчика превращает это в вопрос. Может, я все-таки чего-то добилась с ним. — Святой человек?
— Кстати, о твоем отце, — подтверждает Шон, снова постукивая Натана по голове. — Заткнись на хрен! Я знаю, что время играет важную роль. Послушай, мы работаем над этим, но есть еще одно незаконченное дело.
— Но я ничего не сказал, — ноет Натан.
— Знаю, малыш. Он не с тобой разговаривает.
— Верно, — отвечает Шон, снова переключая внимание на Натана. — Извините, на чем я остановился? Правильно. Твой отец. Святой человек. Я бы хотел встретиться с этим придурком. Посмотрим, смогу ли помочь ему стать еще святее.
— Он, он... — Натан заикается, икнув от слез. — Он в часовне. Он там, чтобы помолиться за наше избавление от злой силы сатаны. С кем ты только что разговаривал?
— С Сауроном, — произносит Шон с по-настоящему злобной ухмылкой, но Натан просто выглядит смущенным. — Кортни, любовь моя? Давай на минутку заглянем в часовню. Посмотрим, сможем ли мы помочь ответить на молитвы старого ублюдка.
— Натан, — убеждаю я. — Малыш? Будь в безопасности, ладно? Мы уходим прямо сейчас. Когда придут полицейские и пожарные, иди с ними. Они отведут тебя в безопасное и теплое место, и ты сможешь принять ванну и что-нибудь поесть, хорошо?
— Я в порядке, — отвечает он оцепенело.
Маленький мальчик остается на коленях, спиной к нам, когда мы исчезаем за дверью в сарае. Он даже не смотрит на дробовик, валяющийся в грязи рядом с ним.
— Этот ребенок просто нечто, — говорит Шон. — Он стремился быть таким же плохим, как его отец и брат.
— Так его воспитывали, — отвечаю я ему. — Он никогда не знал ничего другого.
— Он даже не знает, кто такой Саурон. Он умеет читать? Мы должны послать ему копию «Властелина колец» на Рождество, если сможем выяснить, в какой колонии он окажется.
— Шон, я беспокоюсь о детях, — произношу я. — Дженни. Мэтью. Все остальные. Что с ними будет?
— Почти то же, что ты сказала маленькому убийце, — отвечает Шон. — Возможно, они попадут в систему. Если это то, чем они здесь занимаются, не думаю, что кто-то из этих чокнутых сможет удержать при себе своих детей. — Он вздыхает, качает головой. — Я имею в виду, Служба опеки — это не здорово, но лучше, чем все, что они знали здесь. Они смогут получить консультацию, по крайней мере. Попробуй исправить ошибки... — Шон идет, жестикулируя пистолетом, охватывая не только сарай, но и весь комплекс.
— Я хочу забрать их сейчас. Возьмем их с собой.
— Ага, — соглашается Шон. — Я тоже. Я видел, как ты общалась с той маленькой девочкой. Ты любишь ее. Вероятно, ты для нее больше мама, чем ее настоящая мать. Но мы не можем, — мягко уточняет он. — Мы просто не можем. Сначала нам нужно доставить тебя в безопасное место. Тогда подумаем о том, чтобы организовать здесь Службу опеки, если Служба охраны и пожарные не сделают это за нас сегодня.
Языки пламени облизывают края сарая, и искры летят через входную дверь. В любой момент это превратится в ад, когда солома на полу подпалится.
— Нам лучше поторопиться, — утверждаю я.
— Да, — соглашается Шон. — Но сначала часовня. — На его лице суровое выражение, рот сжат в узкую линию.
Часовня в огне. Она еще не полностью затронута, но крыша уже горит, и это только вопрос времени, когда она полностью превратится в пепел. Мое сердце парит, когда я смотрю, как одна из белоснежных лент воспламеняется.
Это лучшая новость на свете. Моя свадьба отменяется.
Я смотрю Шону в лицо, оно бесстрастное и безжалостное, и сжимаю его руку. Его выражение не меняется, но он сжимает мою в ответ.
Там собралась небольшая толпа: мужчины и женщины, несколько детей. Я не вижу ни Дженни, ни Мэтью. У большинства мужчин винтовки и дробовики, у некоторых молотки и топоры, но без лидера никто не поднимет на нас руку. Толпа молча расступается, словно Красное море перед современным мрачным Моисеем, покрытого доспехами и кровью. Шон отпускает мою руку и снимает шлем, когда мы поднимаемся по нескольким ступенькам к уже открытым двойным дверям.
Внутри часовни стоит невыносимая жара. Языки пламени лижут основание одной стены, а цветы, собранные вокруг алтаря, завяли и побурели. Отец Эммануил преклоняет колени в молитве перед алтарем, под потрескавшимся гипсовым потолком. Обугленные черные пятна растут с каждым мгновением.
Шон отбивает тяжелыми ботинками барабанный бой по деревянному полу, когда мы приближаемся к Эммануилу, останавливаясь между первым рядом скамей. Старик не оглядывается.
— Я подойду через минуту, — произносит он усталым голосом.
— Не торопись, — спокойно отвечает Шон, и через несколько секунд старик поднимается на ноги, отряхивая колени. Это рефлекс: он руками, черными от сажи, оставляет больше грязи, чем очищает.
— Вижу, что ошибался на ваш счет, мистер Пирс, — говорит он наконец. — В конце концов, ты угроза.
— Нет, — тихо отвечает Шон. — Я не представляю угрозы. Я мщу.
— Месть моя, я... — начинает Эммануил, но Шон перебивает его.
— Господь — человек войны, — цитирует он. — Книга Исхода. А что касается мести? Я... Отплачу.
— Ты смеешь богохульствовать в этом доме Господнем? Ты богохульствуешь словами Господа? — Эммануил вскидывает руки, его волосы образуют безумный белый ореол. Дым собирается у потолка, и теперь вторая стена тоже загорелась.
— Это не Божий дом, Эммануил, — поправляю я. — Или как там тебя на самом деле зовут. Я действительно не знаю, как тебя зовут. Даже фамилию твоих сыновей. — Я фыркаю, качая головой от осознания.этого.
Насколько глупы эти люди? Следовать за кем-то, когда они ничего о нем не знают?
Эммануил бросает на меня пронзительный взгляд, отводит руку назад, чтобы дать мне пощечину, но сдерживается, расслабляя ее и медленно позволяя ей упасть, когда Шон поднимает большой пистолет.
— Разве не удивительно, как меняет размер наше восприятие? — размышляет Шон. — Я имею в виду девять миллиметров? Это не очень много. Но прямо сейчас? Для тебя? Это выглядит таким же большим, как глубочайшие, темные врата в ад.
Цветы вокруг алтаря загорелись, сам алтарь объят пламенем. С потолка падает штукатурка, и тлеющий конский волос, вросший в него, добавляет едкого дыма. Я всегда знала, что Эммануил — сатана в человеческом облике, но теперь? Освещенный пламенем, он никогда не выглядел более демонически.
— Если ты сразишь меня, я стану более могущественным, чем ты можешь себе представить! — голос Эммануила отчаянный, визгливый.
Шон резко смеется. Это грубо, но наполнено искренним юмором.
— Серьезно? — спрашивает он. — Ты собираешься цитировать мне гребаные «Звездные войны»? Вот как ты хочешь выйти? — Шон качает головой. — Этот способ не сработал хорошо даже для Оби-Вана, — подтверждает Шон сумасшедшему. — И все же, лучше не рисковать.
Шон отводит пистолет от головы Эммануила и дважды стреляет. Эммануил падает на землю, и мое сердце разрывается, когда слышу, как этот сукин сын кричит от боли. Одна из пуль Шона раздробила его левую коленную чашечку. Другая ударила его в низ живота. Ни одна из ран не обязательно смертельна, но любая из них затруднит выход из горящей часовни.
— Ты поднял руку на Помазанника Господа! — задыхается Эммануил, корчась на полу. Его голос хриплый от дыма, ослабленный болью и потерей крови. — Ты будешь гореть за это!
Некоторое время я думаю обо всех жизнях, которые этот сумасшедший разрушил своим извращенным пониманием религии. Моя собственная жизнь, искалеченная и замученная, но не сломанная. Мучения, через которые он заставил меня пройти. Будущее, которое он планировал для меня. Каждая галочка в этом списке — это очко против него, и мое сердце ожесточается.
— Ты... будешь гореть... за это...
Шон снова поднимает пистолет, чтобы пристрелить его и положить конец боли Эммануила. Чтобы прекратить крики.