***
Сегодня с утра в доме прохладно, а за окном легло белое покрывало первого снега. Пока я топлю камин, Китнисс занимается обедом: запах блинчиков с мясом нагоняет аппетит.
За столом мы устраиваемся рядышком, на соседних стульях, и неспешно завтракаем, обмениваясь улыбчивыми взглядами. Китнисс первая заканчивает есть, составляя посуду в раковину, и подходит к окну, рассматривая белоснежный мир. Спустя совсем немного времени, передо мной появляется уже привычный блокнот и в нем короткая записка:
«Пойдем гулять?».
Мы собираемся, натягивая куртки и варежки, а потом, взявшись за руки, торопимся вытоптать поляну перед домом. Светлые бусины снежинок опускаются с неба, украшая темные пряди Китнисс, и тают на ее лице, оставляя мокрые точки. Она корчит рожицы и запускает в меня пару снежков: я почти не знаю ее такую – счастливую.
Я не знаю, кому первому приходит в голову идея слепить снеговика, но через полчаса перед нами уже стоит пузатый снежный человек со смешной шляпой на голове.
Потираю свои замерзшие щеки, оборачиваясь к Китнисс.
– Ему нужен нос и глаза.
Она улыбается, скрываясь в доме, и возвращается оттуда, неся в руках длинную морковь и два кусочка угля. Я сам заканчиваю работу над нашим детищем, Китнисс же стоит в сторонке, контролируя процесс.
Отряхиваю руки.
– Нравится?
Китнисс кивает. Подхожу ближе, открывая ей объятия, и она принимает их, обвивая руками мою шею. Благодарно целую ее в нос: я знаю, что для нее все происходящее не просто, но она старается, и я никогда не перестану говорить ей за это: «Спасибо».
– Ты красавица, – признаюсь я, разглядывая красные от мороза щеки и блестящие серые глаза. – Я хочу разделить с тобой хлеб, – слова сами срываются с языка, еще до того, как я успеваю испугаться, что Китнисс они могут не понравиться.
Я чувствую внезапное напряжение в ее теле, но покорно жду ответа: не хочу ее торопить, да и не буду.
“Хорошо”. Кивок и взгляд исподлобья.
Вздыхаю полными легкими, целую ее в губы: вот какое оно, блаженство, на вкус.
– Я люблю тебя, и я буду хорошим мужем.
Китнисс смешно корчит нос, щуря глаза.
– Эй, чего? – перенимаю ее веселость. – Ты сомневаешься?
Она становится серьезной, выдыхает и качает головой.
«Нет».
***
Мы оба знаем обряд – про него рассказывают еще в школе: переодеваемся в лучшую одежду – я облачаюсь в брюки и светлую рубашку, а Китнисс, порывшись в гардеробе, останавливает свой выбор на клетчатом платье, которое я ей подарил. Ей идет: покрой, изящно обрисовывающий изгибы, цвет, подчеркивающий белизну кожи, и пышность юбки, открывающей соблазнительные ноги ниже колен.
Спускаемся на первый этаж, расставаясь возле лестницы. Обязанности четко распределены: Китнисс скрывается в гостиной – ей нужно заново развести огонь в камине, а мне следует замесить тесто и испечь хлеб.
Она заканчивает первой, и, подняв глаза от кухонного стола, засыпанного мукой, я замечаю ее стоящей в дверном проеме. Китнисс мнется, заламывая руки, – то, что я делаю это таинство, касающееся одного жениха, но она и так уже подглядывает, а я вдруг решаю, что мы с ней вообще странная пара – столько всего вместе пройдено и пережито, и выходит, совершенно не страшно, если мы нарушим еще один запрет. Протягиваю навстречу ей руку, испачканную в белой пыли.
– Иди ко мне?
Первый шаг Китнисс не смелый, традиция берет свое, но она все-таки преодолевает разделяющее нас расстояние и встает между мной и столом. Прижимаюсь к ней сзади, вдыхая любимый аромат ее кожи, и накрываю ее руки своими, показывая, как нужно месить тесто. Оно проходит между нашими пальцами мягкой карамелью, мука пачкает кожу. В моем теле просыпается жгучее желание, никак не связанное с выпечкой: хочется поцеловать Китнисс в соблазнительно приоткрытую шею, провести пальцами вниз по ее бедру туда, где ткань не прячет от меня нежную кожу, но я сдерживаюсь, продолжая мучить тесто руками Китнисс.
Раскатываем тонкий пласт и складываем его на противень, отправляя в духовку, и ждем, пока выпечка подрумянится. Мне остается выложить хлеб в плетеную корзинку и выйти к невесте, которая должна ждать у огня.
– Иди, – говорю я, наконец.
Китнисс освобождает свою ладошку из моей руки, отходя на несколько шагов в сторону двери. Наблюдаю за покачиванием ее юбки, окликая в последний момент: решаю, что должен дать ей шанс еще раз все обдумать.
– Не делай ничего против своей воли, хорошо?
Она кивает, скрываясь из вида. Приготовления выполнены, остается самая главная часть ритуала – клятвы и поедание хлеба перед открытым пламенем.
Я нервничаю, хотя сам до конца не знаю из-за чего: мы в любом случае вместе, а хлеб – всего лишь традиция, так принято.
Выжидаю лишнее время – даю Китнисс драгоценные минуты на раздумья: она должна быть уверена, что хочет быть моей женой. Беспокойно хожу туда-сюда вдоль стола, грею внезапно замерзшие руки возле печки: добавляю все новые мгновения, пока, наконец, не решаю, что дальше тянуть бессмысленно.
В гостиной горит только настольный светильник – приятный полумрак, Китнисс сидит на расстеленном одеяле прямо перед огнем, ее взгляд направлен на меня. Она ждала. У ее ног блокнот, на котором пляшут написанные строчки какого-то текста. Сажусь напротив, ставя между нами корзину с испеченным хлебом, а Китнисс кладет два толстых ивовых прута, принесенных с улицы.
Протягиваю вперед руки, выставляя ладони, она повторяет за мной: прикосновение простое, но бесконечно волнительное. Наши пальцы переплетаются, я заглядываю в серые глаза, выискивая сомнение или нерешительность. Кажется, Китнисс спокойна, даже улыбается мне.
Набираю в легкие побольше воздуха и произношу.
– Призываю огонь в свидетели. Я выбираю тебя своей женщиной. В болезни и в здравии, в горе и в счастье. Каждый день и каждый час, пока бьется мое сердце. Я признаю себя твоим мужем.
Я чувствую дрожь, пробежавшую по телу Китнисс. Она высвобождает одну руку, чтобы протянуть мне блокнот.
«Призываю огонь в свидетели. Я выбираю тебя своим мужчиной. В болезни и в здравии, в горе и в счастье. Каждый день и каждый час, пока бьется мое сердце. Я признаю себя твоей женой», – читаю одними губами, растягивая каждую букву.
Поднимаю на Китнисс глаза.
– Я люблю тебя, – это слова от души, обряд не требует произносить их, и я удивляюсь, когда Китнисс беззвучно смеется, показывая, что надо перевернуть страницу.
«Я люблю тебя, Пит».
Перечитываю несколько раз, чтобы запомнить. Чтобы окончательно поверить в это.
Отламываю хлеб, насаживая кусок на прут, и отдаю его Китнисс. Она делает то же самое для меня. Зажариваем порции на огне до мягкого хруста, а потом, поменявшись, съедаем все до последней крошки.
Китнисс первая протягивает мне ладошку, требуя поцелуй, который завершит церемонию и сделает нас мужем и женой. Повторяю за ней, выставляя вперед свою. Наши губы касаются раскрытых ладоней, после чего каждый сжимает руку в кулак.
«Пойманный поцелуй на счастье», – так говорил мой отец, когда рассказывал мне о таинстве брачного обряда.
Я пододвигаюсь к Китнисс, убирая в сторону корзину и прутья, и она раскрывает мне свои губы – первый поцелуй супругов. Тяну жену ближе к себе, отчего она оказывается почти сидящей у меня на коленях. Зарываюсь пальцами в ее распущенные волосы, не разрывая ласки губ, Китнисс ерошит мои пряди, обнимает за шею.
Как-то само собой выходит, что мы вытягиваемся в полный рост, ложась здесь же на одеяле, и обнявшись, наблюдаем за вечным танцем огня. Мне спокойно и тепло. Наверное, мое счастье именно такое – тихое и размеренное, когда время перестает существовать, когда даже поцелуи не важны: безмятежный зимний вечер у камина, проведенный в объятиях любимой.
***
Просыпаюсь от ощущения чужих пальцев на оголенной коже – лениво поднимаю веки, подглядывая, как рука Китнисс глядит мой живот, открывшийся из-под задравшейся рубахи.